Два актера на одну роль
Шрифт:
Костюм Родольфа был так оригинален, что при его появлении в гостиной раздался легкий шепот, и все с любопытством на него уставились. Он поклонился г-же де М*** и пробормотал какую-то банальную фразу; во имя чести (чести Родольфа, а не г-жи де М***) я о ней умолчу; затем он присел на козетку рядом с приятелем своим Альбером, а затем, даю вам слово, лакомился пирожным, слушая романсы, выпил несколько стаканов пунша, в один присест поглотил чуть ли не все мороженое, похлопал в ладоши, выслушав чтение классических стихов, словом, вел себя, как человек заурядный, так что все, кто ожидал узреть оригинала, льва, как говорят англичане, пришли в восторг, видя, с какой бесподобной непринужденностью и учтивостью он держит себя в обществе.
Проза овладевала нашим героем самым непостижимым образом. Биржевой делец, завязавший с ним беседу, скаламбурил, и что же? Родольф не только не упал в обморок от этой невыносимой пошлости, но даже в ответ, в свою очередь, сочинил каламбур похлеще, от которого у Одри разлилась бы желчь, а у достопочтенного дельца глаза чуть не вылезли из орбит, что являлось признаком наивысшего удивления, если верить прописным истинам, которые внушаются детям в пансионах.
Мещанство, присущее нашему веку, в конце концов прорвало магический круг эксцентричности, которым Родольф оградил себя от пошлости, ставшей повальной болезнью, тяжелый приторный чад все сгущался вокруг него, и в конце концов ему самому все представилось в мещанском и пошлом свете, и если б ему на голову вдруг напялили фуражку солдата национальной гвардии, а сбоку прицепили патронную сумку и тесак, он бы не принял это за шутку дурного тона и даже попросил бы вас похлопотать о том, чтобы его сделали капралом, и заорал бы: «Да здравствует порядок и августейшее семейство!» — под стать достойному Жозефу Прюдому.
Каламбур Родольфа, разглашенный биржевым дельцом, облетел салон, вызвал трепет восторга и всеобщий смех.
Мужчины поглядывали на Родольфа с завистью, а женщины с явной благосклонностью: решительно Родольф стал почетным гостем.
Госпожа де М*** улыбалась ему весьма благосклонно. Г-н де М*** взял его за руку и пригласил приходить почаще.
Родольф пронзил сердце и мужа и жены одним-единственным каламбуром. О, altitudo! [16]
Обаятельная манера, с которой он держался, внимал и аплодировал серенаде, исполненной любителями, снискала ему всеобщее благоволение и продвинула на целый шаг во мнении г-жи де М***. Но своим каламбуром он уже успел сделать целых два и даже три шага, и каждый из них куда больший, чем обычный первый шаг, ибо во мнении и в сердце женщины (одно ли это и то же или это два разных понятия?) первый шаг — это, безусловно, шаг вперед, и приводит он вас только к порогу ее души, второй — уже побольше и вводит вас в самую ее душу, но вот вы делаете третий, верный шаг в семимильных сапогах — и вы уже у цели, и вы завладели ее душой. Родольф и завладел душой г-жи де М*** при первой же встрече. Как не повезло этому молодому человеку!
Обожаем женой, обожаем мужем, двери открыты настежь, никаких преград, — попробуйте-ка в таких обстоятельствах действовать страстно, бурно.
Все танцевали, и Родольф танцевал, не сбиваясь с такта, будто он не был ни поэтом, ни представителем «Молодой Франции», ни человеком сильных страстей. Больше того, в нем было столько изящества, столько неописуемой элегантности, — ни одной даме он не наступил на ногу, ни одного мужчину не ткнул локтем в грудь. Г-жа де М*** призналась, что не встречала кавалера, который танцевал бы галоп с такою безупречной благопристойностью.
Родольф ушел поздним вечером, всех очаровав; он был бы вполне счастлив, если б его блаженство не нарушала мысль о том, что стихотворение ему не пригодилось, — так гряда облаков омрачает ясный небосклон — и он тщетно старался что-нибудь придумать, но так и не придумал и, устав, решил держать двенадцатистишие в бумажнике, но чертовы стихи, бурлившие в кармане, изо всех сил старались высунуть нос наружу.
Как-то вечером, когда он сидел у г-жи де М***, приятельница назвала ее по имени — имя это было Киприана. Родольф подскочил в кресле, про себя благословляя крестного и крестную, которые ненароком возымели великолепную мысль наречь крестницу трехсложным именем.
О Киприана, ты — кумир мой несравненный,
Смуглянки краше нет, клянусь, во всей вселенной.
Получилось гладко.
Родольф облегченно вздохнул, как человек, сбросивший с плеч тяжкое бремя, или как жена, которая, выпроводив мужа, может наконец выпустить любовника, задыхающегося в шкафу, или как муж, жена которого садится в дилижанс, отправляясь недели на две в деревню.
Подруга г-жи де М*** ушла, посудачив о том, о сем, как водится у женщин, и Родольф остался с ней вдвоем, но он не воспользовался этим нежданным свиданьем наедине, которое устроил ему случай — величайший из сводников в мире, где их немало, и часто таких добрых. Родольф повел себя как сущий осел и простак-школьник и все подыскивал, каким бы словом заменить слишком локальный эпитет «римский», которым он украсил солнце в первом варианте стихотворения, — растратил время куда более драгоценное, чем то, которое потерял Ганнибал при Капуе.
Наконец ему удалось с грехом пополам все переделать и привести двенадцатистишие в довольно сносный вид. Надо полагать, что был он не очень разговорчив, и г-жа де М*** нашла, что он необыкновенно рассеян. Правда, эту рассеянность она приписала совсем иной причине.
— Вы нехороший, — в моем альбоме до сих пор нет ваших стихов, а ведь они уже написаны, об этом мне сказал ваш друг Альбер. К тому же ваши стихи я видела в альбоме у госпожи де С***; право, они прелестны. Ну, не заставляйте же себя просить, напишите хоть что-нибудь, раз вы у меня в гостях, — говорила г-жа де М***, положив перед ним открытый альбом и вкладывая ему в руку воронье перышко. Родольф не заставил себя просить, он боялся, что вдруг упустит случай и не огласит свое двенадцатистишье, и не мешкая написал его каллиграфическим почерком, который сам по себе является признаком мещанства и школярства, ибо великий человек должен всегда писать неразборчиво — пример тому Наполеон.
Как только он окончил, г-жа де М*** с любопытством наклонилась, взяла альбом и стала вполголоса читать стихи, вспыхнув от удовольствия, ибо стихи, написанные для вас, по-вашему, всегда хороши, даже когда они написаны в духе романтизма, а вы приверженец классицизма и наоборот.
— Право же, я и не подозревала, что вы импровизируете стихи, не подготовившись заранее; в самом деле — вы человек необыкновенный и наверняка сотворите восьмое чудо света. Ведь стихи превосходны, вторая строчка особенно мила; мне очень нравится и концовка; пожалуй, тут есть преувеличение — мои глаза, хоть вы и находите их прекрасными, вовсе не обладают такой властью, но все равно, мысль очаровательна; только одно место вам следует изменить, то, где вы говорите, будто кожа у меня апельсинного цвета, — это было бы прегадко, но, к счастью, это не так, — лепетала г-жа де М***, слегка жеманясь.
— Позвольте, сударыня, это цвет венецианский, и его нельзя воспринимать буквально, — робко возразил Родольф, как человек, не вполне уверенный в своих словах и готовый отказаться от своего мнения.
— Я чуть смугловата, но белее, чем вам кажется, — заметила г-жа де М***, слегка откинув черное кружево, покрывающее ее грудь, — не правда ли? Кожа у меня белая не как снег, алебастр или слоновая кость, однако ж это и не цвет апельсинной корки. По правде сказать, господа романтики, хоть у вас и бывают минуты просветления, но все же вы настоящие безумцы.
Родольф охотно согласился с ней, хотя взгляды у них были несходные, и еще два-три дня назад, услышав такие речи, он подпрыгнул бы до потолка, а теперь принялся осыпать ее беглым огнем мадригалов и комплиментов во вкусе Дора и Мариво, и они звучали невероятно комично, вылетая из уст, окаймленных усиками и эспаньолкой моды 1830 года.
Госпожа де М*** внимала с серьезным видом, до которого не снисходила, слушая о вещах серьезных. Вообще женщины почему-то внимают пустякам и безделицам с важным видом, — отчего, я, право, не знаю, ну а вы, читатель?