Два актера на одну роль
Шрифт:
Только одна Клара Депре всегда сохраняла к павшей подруге те же чувства, что и прежде. Хотя Депре строго наказал дочери прервать все сношения и не кланяться, если случайно встретит женщину, с которой порядочной девушке не следует знаться, однако ж очень сомнительно, чтобы Клара так же строго исполняла этот наказ.
Может быть, в девственном простодушии своем Клара не совсем хорошо понимала меру проступка Флорансы, или, может быть, она, счастливая добродетель, снисходила к прекрасной павшей, но не испорченной душе.
Букет васильков и ржаных колосьев, нарисованный Флорансой, всегда занимал свое место над роялем, и если имя изгнанницы было скрыто под рамкой, зато его можно было бы легко прочитать в сердце Клары.
Под видимой детской беспечностью у Клары скрывался твердый характер, который нелегко отступал от своего мнения о том, что находил справедливым и несправедливым. Так и Флоранса, обвиненная всеми, находила отпущение у нее. Клара слишком хорошо знала все сокровища этой души и слишком часто была ее наперсницей, чтобы когда-нибудь допустить, что она может дойти до унижения.
Она сожалела о неизбежном несчастии подруги и говорила себе, что никакая другая девушка в подобном положении не боролась бы долее.
Подруги, без сомнения, встретились по приезде Клары в Париж и, не имея возможности видеться, условились переписываться по тому способу, который мы видели уже в начале рассказа, — Флоранса клала свои записки в ящик, где хранился молитвенник в церкви, а Клара передавала свои через шарманщика.
С некоторого времени эта переписка стала производиться деятельнее прежнего. Клара, уведомленная Флорансой, знала, что Генрих попал в опасную компанию. Она не сомневалась в своем женихе и не сомневалась именно потому, что однажды нашла его достойным. Но она все-таки опасалась, чтобы другие не употребили во зло его благородной доверчивости, и потому, не из мелочной ревности, а из заботливости почти материнской, просила Флорансу присмотреть за ним и предостеречь, если будет нужно. Исполнить это было нетрудно, потому что Флоранса могла следовать за молодым человеком всюду в кругу актрис и ветреной молодежи, куда увлекал его Рудольф. Она взялась быть тайным ментором нового Телемака и окунуть его в горькие струи, как скоро он слишком засидится на острове какой-нибудь Калипсо.
Еженедельно в книжный ящик опускалась краткая, но точная ведомость о поведении Дальберга, которому, разумеется, и во сне не снилось, чтобы девушка, живущая в улице Аббатства и выходящая только по воскресеньям в церковь, знала все подробности его светской жизни.
Если кто-нибудь найдет такое любопытство предосудительным, тому можно отвечать, что этой девушке предстояло быть женой Генриха и что дело шло о счастии всей ее жизни, следовательно, любопытство было довольно законное. Вообще надобно признаться, что довольно прискорбно положение девушек, которые живут хотя и в открытых домах своих родных и видят много людей, однако ж никогда не знают, как живут и что делают те, от кого должна потом зависеть вся их судьба.
Мы приведем здесь две или три записки из тех, которые видели в ящике у Флорансы. Вы помните, что это были бумажки, обсыпанные черным порошком, для того чтобы можно было прочитать написанное лимонным соком.
«Ты говоришь, у него украли мой портрет, — писала Клара к Флорансе, — та, которая сделала это, женщина, видно, очень дерзкая. Он спал, бедняжка, потому что не привык к таким полуночным пирам. Ты опасаешься, чтобы меня не узнали? Но кто же узнает меня? Это невозможно. Я в Париже никого не знаю, особенно в том кругу. Как он должен быть огорчен! Он так дорожил этим портретом. Ему, вероятно, скоро отдадут его, потому что он никому не нужен. Так он все еще часто видится с этим Рудольфом, которого я ненавижу и представляю себе как Мефистофеля на картинках в иллюстрированном „Фаусте“. Постарайся отвлечь его, если можешь. Я желала бы знать, какое удовольствие можно находить в том, чтобы пить и играть? Я уверена в Дальберге, но буду очень довольна, если мы скоро воротимся в С***».
«Что ты предвидела, случилось: та злая женщина, видя, что Генрих пренебрегает ею, прислала портрет с письмом к нам. Дальберг, мужественный Дальберг, трепетал как осиновый лист. Папенька сказал ему, чтобы он никогда не изволил являться ему на глаза. Надобно же случиться такому несчастью именно в ту минуту, когда нас хотели уже венчать! Все было уже готово. Теперь много нужно времени, чтобы укротить и задобрить папеньку. В горе моем меня, однако ж, утешает то, что Генрих все-таки любит меня. Иначе эта женщина не сыграла бы со мной такой недостойной шутки. Теперь, не смея прийти к нам, бедный Генрих, верно, очень скучает. Рудольф поведет его играть или на гадкие ужины, с которых расходятся, когда другие люди завтракают. Ты говоришь, что эта Амина хорошенькая? Но возможно ли быть хорошенькой с такой черной душой? Пожалуйста, стереги Дальберга. Старайся встречаться с ним почаще. Тогда он будет как будто бы со мной: ведь мы с тобой были так коротки, что в нас должно быть много схожего. Папеньке я решительно сказала, что не выйду ни за кого, кроме Дальберга. Он отвечал, что я рассуждаю, как глупая девочка, которая ничего не понимает. Он и не подозревает, что я многое знаю даже лучше его».
«Я вчера была в театре с отцом и с Рудольфом, который нынче бывает у нас очень часто, потому что ухаживает за мной и хочет жениться. Я подозреваю, что не кто иной, как он сказал Амине мое имя и вместе с ней устроил всю эту гадкую интригу. Дальберг сидел против нас, в бенуаре, с ней. Мне хотелось увидеть, что она дурна, но… ты права, она хорошенькая… очень хорошенькая и должна быть опасна. Нужно помешать Дальбергу видеться с ней. Если бы ты видела, какими глазами он посмотрел на Рудольфа, когда мы при выходе встретились на лестнице!.. Они будут драться, я уверена. Что если Генрих будет ранен или убит?.. Найди какое-нибудь средство предупредить беду, милая Флоранса. Уведоми полицию, испугай Рудольфа, а главное — отклони Генриха от Амины, хотя бы тебе для этого пришлось немножко пококетничать: я даю тебе неограниченные полномочия и совершенно полагаюсь на тебя».
Флоранса, как мы видели, исполняла поручения своей подруги с редкой преданностью и самоотверженностью. Она посредством своих людей пыталась опоить лакея Амины, чтобы отнять у него медальон; она же написала Рудольфу таинственную записку, которой Генрих обязан жизнью. Чтобы услужить подруге, она сделалась соперницей Амины, и Дальберг, извлеченный ею из омута, в который бы ввергло его отчаяние, получил хороший урок, а между тем сохранил и честь, и состояние.
Когда прошло первое изумление поступком и побегом Флорансы, мысль о женитьбе на Кларе возродилась у Дальберга живее и сильнее, чем когда-нибудь: он почувствовал, что не переживет того дня, когда Клара выйдет на другого.
Он как сумасшедший побежал к Депре просить прощения и решился упасть на колени, дойти до самой униженной мольбы. Но Депре или действительно не был дома, или не хотел принять его. Дальберг более часа бродил около подъезда, чтобы подстеречь, когда старик воротится или выйдет со двора; раз двести прошел под окном Клары, стараясь увидеть что-нибудь сквозь штору и занавес. Никто не шевелился.
А время было дорого: на другой день намеревались подписать свадебный контракт.
Измученный нравственной и физической усталостью, Дальберг нанял фиакр, поехал в свой дом на Елисейских полях и бросился в будуаре на диван в совершенном изнеможении.
Никогда он не был так несчастен: Клара невозвратно погибала для него, и Флоранса покинула навсегда.
Из двух ангелов-хранителей его жизни у него не оставалось ни одного. Демон торжествовал.
Дальберг пролежал несколько времени, сдавив обеими руками голову, оглушенную тысячью смутных и нелепых замыслов.
Стемнело. Когда принесли свечи, Дальберг увидел на столе довольно большой пакет, которого в первой тревоге не примечал.
Распечатав, он нашел записку от Флорансы и заграничное письмо. Записка была такого содержания: