Два брата
Шрифт:
— В любое время. — Отто поиграл мускулами. — Желаешь попробовать?
Усердная веселость братьев и знакомые станции, мелькавшие за окном, вроде как возымели эффект. Дагмар чуть улыбалась, когда вспоминали музыкальные уроки, Субботний клуб и ярость Зильке от появления незнакомки.
— Бедняжка, я ее понимаю, — сказала Дагмар. — Я бы тоже ревновала, если б в Народном парке вы гонялись за ней. Помните, как вы пытались меня поцеловать между Рапунцель и Красной Шапочкой?
Они болтали и даже посмеивались, возвращаясь в счастливую страну детства и не замечая дождя, хлеставшего
Однако потом приятные воспоминания иссякли.
Улыбки троицы погасли, ибо ко всякому счастливому воспоминанию позже тридцать третьего года настырно примешивалась память о несчастьях, боли, утратах и унижении.
— У нас отняли юность, правда? — тихо сказала Дагмар. — Украли.
Когда почтенных лет электричка судорожно подползла к станции «Ванзее», в небе грохотал гром, лило как из ведра. Как и предрекала Дагмар, кроме них троих на платформу никто не вышел.
— Отважные вы ребята, я бы не решился, — сказал контролер, пропуская их в здание маленького вокзала. — Вот уже полстолетия, как берлинцы облюбовали эти места и всегда с сожалением их покидали.
Пауль выдавил ответную улыбку и глянул на первую из бесчисленных табличек, извещавших, что евреям запрещено пользоваться пляжем и удобствами.
Мокрая, продуваемая ветром привокзальная площадь не могла похвалиться праздничным нарядом, сохранившимся в памяти. Конец ноября. Никто не торгует цветами, воздушными шариками и мороженым. Ларек с брецелями заколочен и под замком. Не видно аккордеониста в баварском костюме, в чью шляпу с пером кидают монетки.
Однако временами, исполняя обязанности курортного светила, сквозь тучи проглядывало солнце, и тогда, прикрыв глаза, можно было представить, что стоит лето тридцатого года и мокрые стяги со свастикой, обвисшие на фонарных столбах, — всего лишь кумачовые полотнища, праздничное убранство новехонького курорта Ванзее. Разумеется, Фишеры прибыли первым классом, а Штенгели третьим, но те и другие семенят в многотысячной толпе отдыхающих, которым не терпится взглянуть на дар берлинцам от муниципалитета. Новый ресторан и раздевалки, удобный доступ к самому длинному в Европе островному пляжу и, что всего важнее для культурных жителей немецкой столицы, превосходные общественные туалеты.
По мостику над путями троица вышла к истертым каменным ступеням променада, уводившего к озеру.
Разумеется, через каждые два шага встречались таблички, запрещавшие вход евреям, но с Отто было относительно безопасно. Все трое молодые, ладные, красивые, полные жизни и энергии. Лишь при очень богатом воображении вездесущие шпики, даже в непогоду шнырявшие в парках и увеселительных заведениях, приняли бы это симпатичное трио за нелепых уродов, что красовались на страницах «Дер Штюрмера» и «Фёлькишер Беобахтер».
Карикатуры изображали крючконосого пучеглазого толстяка в цилиндре: он алчно ухмылялся, сидя на мешках с долларами. Либо мертвеца с серпом и молотом во лбу: одна рука вцепилась в волосы беспомощной девушки, в другой окровавленный нож, за спиной горит оскверненная церковь.
— Больше смахивает на Штрайхера и Геббельса, — съязвила Дагмар, минуя один такой
— Откуда что берется? — сказал Пауль. — Что за бред? В жизни не видел ничего похожего. Даже в клоунаде. Неужели кто-то верит, что такие типы существуют? Все бы ничего, но у самой-то банды Адольфа рожа просит кирпича.
Следующий плакат представлял гитлерюгенд и ЛНД: юноша и девушка, оба идеал нацистской красоты, вдохновенно смотрят вдаль. Самое смешное, что Пауль и Дагмар, будь они блондинами, вполне могли бы позировать художнику. Молодые, красивые и стройные, они годились на роль образчика немецкой молодежи, и проезжай мимо Гитлер в открытом «мерседесе», он бы непременно одобрительно кивнул и одарил их крепким рукопожатием. Вероятно, Геббельс рукопожатием не ограничился бы. Он уже снискал славу полового разбойника, падкого на изящных девиц с внешностью кинозвезды, и определенно положил бы глаз на Дагмар.
Мужики всегда на нее пялились. Буквально сворачивали шеи, глядя вслед элегантной длинноногой красавице, что шествовала под руку с симпатичным воспитанником «Напола». Ни один из тех, кто ухмылялся, подталкивал приятеля и присвистывал, любуясь ее аппетитной попкой, не мог помыслить, что эта очаровательная берлинская штучка и есть тот самый избалованный и жестокий персонаж истерических передовиц — изгой и наследница еврейского капиталиста Исаака Фишера.
В тринадцать лет эту девочку изгнали из жизни. Девушка, за которой ухаживал чистокровный ариец Отто, была уже совсем другим человеком.
Но в тот дождливый день на Ванзее никто не присвистывал и не глазел ей вслед, когда троица, миновав увеселительные заведения, шагала к пляжу.
— Где расположимся? — спросила Дагмар.
Братья ухмыльнулись друг другу.
Ну да, так она и позволит им сделать выбор! Еще со времен Субботнего клуба Дагмар Фишер всегда сама решала, где будет привал.
— Места полно, — сказал Отто.
На пляже, вытянувшемся на километр с лишним, не было ни души.
— Пожалуй, можно еще чуток пройти до Глиникского моста, — добавил Отто.
Невзирая на пасмурное настроение, Дагмар игриво ткнула его в бок:
— С тобой все ясно! Нет, туда мы не пойдем.
Все трое рассмеялись. Отто намекал на пресловутый нудистский пляж, который при нацистах, помешанных на здоровой красоте, стал еще популярнее.
— В такую холодрыгу я не буду разгуливать голышом, — заявил Пауль. — Елдак съежится.
— Было бы чему съеживаться! — Отто кинул в брата песком.
— Лучше заткнись, а то съезжу по кумполу! Елдаком.
Братья затеяли потасовку, валяя друг друга в мокром песке. Дагмар хохотала. Казалось, влажный ветерок ненадолго выдул накопившийся ужас прошлой недели и прежних лет.
— Сейчас же прекратите! — прикрикнула Дагмар. Но не всерьез. Ей нравилось, когда близнецы перед ней выпендривались. — Давайте здесь устроимся. — Дагмар поставила сумку у маленькой дюны. — Тут и вода не заиленная. Гляньте, вон пляжное кресло. Притащили и бросили.
Она плюхнулась в двухместное плетеное кресло с подушкой.