Два брата

Элтон Бен

Но дети еще не умели заткнуться. Еще не научились рабской покорности.

И оттого звали маму.

Фрида их услышала.

Мама? Ведь это она. С двадцатого года так звали ее.

Она — мать.

И теперь — мать разом двадцати приемышей.

— Стойте! — крикнула она солдату, закрывавшему кузов. — Видите, у меня звезда! Я еврейка. Заберите меня! Я успокою детей.

Продолжение разговора в парке

Берлин, 1956 г.

— Зильке потом от кого-то узнала, как все

было, — сказала Дагмар. — Фрида забралась в грузовик. Не могла смириться с тем, что в последние часы своих коротких жизней дети останутся без утешения и любви. И на прощанье отдала им свою нежность. В кузове Фрида обняла малышей. Дети облепили ее, словно пчелы цветок. Грузовик тронулся. Твоя мама стала напевать «Коник скок-скок».

По щекам Отто катились слезы.

— Так она пела нам с Паулем, — выговорил он. — Прямо слышу ее голос.

— Фрида, как всегда, сотворила чудо. Говорят, когда грузовик подъехал к станции, дети ей подпевали. Вместе с сотней других обреченных их загнали в вагон для скота, а они все пели — коник скок-скок, коник скок-скок… В тот же день их отправили в Дахау. Наверное, и в газовую камеру они шли с песенкой.

Отто безудержно плакал. Любимая мама. До конца отважная.

Жила и умерла маяком доброты в больном и страшном мире.

— И остались только мы, — сказала Дагмар. — Я и Зильке.

Голос ее казался далеким. Отто чувствовал, что ей нужно выговориться.

— Жили в квартире Пауля и, конечно, беспрестанно собачились. Два таких разных человека, мы никогда не смогли бы ужиться. Зильке пыталась наладить связи с подпольем. Представляешь? Мол, статус военной вдовы — отличное прикрытие для сотрудничества с коммунистами. Вошла в «Красную капеллу». Слыхал про нее, наверное?

— Да, слышал. — Отто высморкался и взял себя в руки. — Коммунистическое Сопротивление.

— Я предупредила: если из-за нее меня схватят, я выдам к чертовой матери ее саму и ее идиотских дружков. Квартира — моя крепость, мне ее выстроил Пауль. Потому что любил. Меня. А не каких-то краснопузых лицемеров.

Голос ее резал слух.

Невероятно.

Тот самый голос, что раньше звучал музыкой. Тот голос, ради которого Отто рвал из рук брата телефонную трубку, дождавшись по часам отмеренной очереди и боясь пропустить хоть единый звук.

А сейчас этот голос скрежетал.

— Пауль любил тебя, но лишь потому, что ты его обманула. — Отто сам не ожидал, что выйдет так грубо.

— Чушь собачья! Он любил меня, потому что любил. Точка. Как, кстати, и ты. Я вам не навязывалась, нечего изображать из себя жертву. Чокнутые братья Штенгель отдали мне свои жизни, потому что сами так захотели. И потом, свою часть сделки я выполнила. Недолгое время, что было отпущено Паулю, мы жили как муж и жена. Он получил то, о чем мечтал.

— Ну трахалась ты с ним, и что?

— Я принадлежала ему, и не смей говорить, что это было без любви! Пауль умер с верой в мою любовь, как и хотел.

— Он вообще не хотел умирать!

— Да? Он всегда говорил, что ему легче умереть с моей любовью, чем жить без нее. А ты-то сам, а? Как тебе дались последние семнадцать лет? Кто бы

мог подумать, что ты превратишься в конторскую крысу? Ты же мечтал быть рыцарем в доспехах! Что, не хочешь быть рыцарем? Думаю, хочешь.

Отто оторопел. Дагмар всегда умела взять верх. Конторская крыса.

Она видела его насквозь.

— Прости, — тихо сказал он. — Наверное, я не вправе тебя осуждать.

— Никто не вправе меня осуждать за что бы то ни было. После того, что Гитлер со мной сотворил.

Дагмар встала. Закурила уже бессчетную сигарету. Руки ее дрожали.

Слова ее и запальчивость вернули Отто к действительности.

— А где Зильке? — спросил он.

Дагмар на него взглянула. С силой выдохнула дым.

— Господи боже мой! Ты не понял, что ли? Паули догадался бы еще в аэропорту. Я и есть Зильке.

Охотница на евреев

Берлин, 1945 г.

Всякий раз, когда ожидался приход друзей Зильке, коммунистов-нелегалов, атмосфера в квартире накалялась.

Дагмар их ненавидела со всем пылом истинного консерватора. Не только потому, что визиты коммунистов были опасны, но и по идеологическим мотивам. Она ненавидела их в память об отце. А еще потому, что считала их лицемерными болванами, скопищем эгоистов и фантазеров, которые выставляют себя на посмешище: за голым кухонным столом с единственной свечой заводят теоретические дебаты и строят грандиозные планы будущего правительства, торжественно салютуя сжатым кулаком.

Зильке же свято верила, что вместе с кучкой небритых заговорщиков вносит свой вклад в разгром нацизма. Мол, наступающая Красная армия получает от них информацию о действиях гестапо и вермахта.

Но Дагмар ни секунды не верила, что жалкие усилия коммунистов хоть как-то повлияют на исход войны. Наоборот, она была убеждена, что все эти ячейки возникли исключительно в шкурных интересах.

— Ясно, чем ты занята, — сказала Дагмар, когда Зильке известила ее об очередном собрании «Капеллы». — Обустраиваешь свое послевоенное гнездышко. Зарабатываешь очки. Нацисты сгинут, и вы с дружками тотчас рванете во власть, — после отречения кайзера было то же самое. Побежите встречать Красную армию. Будете размахивать шифровками и партбилетами: «Товарищи! Мы — хорошие немцы! Это мы слали вам сообщения!» И получите тепленькие местечки. Знаю я вас, коммуняк. Не зря папа вас взашей гнал.

— Можешь не верить, но не у всех одни шкурные интересы.

— Ха! Таких шкурников еще поискать! Всех учите, как им угробить свою жизнь, а кто не слушает — того к стенке.

Приближался час собрания, и Дагмар, как всегда, ушла в свою комнату. Но вдруг почувствовала, что больше не может сидеть в четырех стенах, где безвылазно торчала уже два года. После смерти мужа Зильке утратила право иметь служанку. Власти потребовали, чтобы украинка Богуслава, на которую Штенгели получали карточки, вернулась на рабочую биржу. Зильке пришлось заявить, что служанка сбежала, и Дагмар взаправду стала безликой «субмариной», в сумраке прозябавшей на крохи, которыми в память о Пауле делилась с ней соседка.