Два брата
Шрифт:
— Снова Марфа донимает вас, а, Григорий Николаевич? — весело продолжал старик, пожимая руку Лаврентьева. — Она ведь консерватор чистейшей крови… Хе-хе-хе! Верно, на нигилистов жаловалась? Сестрица и меня в нигилисты записала! — снова разразился веселым смехом бравый старик.
— И впрямь старый нигилист!
— Нигилист — исправник! Ах ты, Марфа Посадница [43] ! Тоже и она нынче политикой занимается, а мне так она… хоть бы вовсе ее никогда не было, — столько с нею хлопот!
43
Марфа Посадница (XV в.) — вдова новгородского посадника Борецкого, вставшая во главе боярской группировки, отстаивавшей политическую независимость Новгорода от Москвы.
— Вам, братец, посмотрю, как с гуся вода. Губернатор вам сраму наделал, а вы…
— Не плакать же! Ну, распек; надо правду сказать, распек, что называется, со всеми онерами, — обратился Иван Алексеевич к Лаврентьеву. — Главное — зачем статистика неверна. Так разве я статистик? Я исправник, а не статистик. Ну, да пусть. На то он и губернатор!
— А все Никодимка нагадил, а еще кум! — вставил Лаврентьев.
— Это он против меня хотел апрош [44] вести, да сам попался!.. Жаль, что вы не застали тогда меня; на следствие в другой конец уезда катал! А Никодиму Егорычу на руку. Бестия обрадовался случаю и набрехал в телеграмме с три короба. И мне гонка, и его того и гляди турнут! Так-то. Жаль, жаль, Григорий Николаевич. Мы бы эту поганую историю затушили бы своими средствами. Я бы вашего врага как-нибудь уговорил, а теперь — скандал. Его превосходительство не знает, как и быть… Чиновник по особым поручениям дело представил по-своему. Кузьма-то, не будь дурак…
44
Апрош — здесь: подкоп (фр.).
С этими словами Иван Алексеевич плутовски прищурился и весело рассмеялся.
— Как бы и вам, братец, не досталось?.. — заметила Марфа Алексеевна.
— А мне за что? Слава богу, я каши-то не заваривал. Мне предписано было взыскать, а я предписал Никодиму Егорычу. Так разве я предписывал ему пакостить? Я ему по-дружески еще сказал, что ежели что такое, то отложи… Иной раз и строжайшее предписание забудешь, коли придется его исполнять на людских спинах. Тоже и мы люди! Да. На многое насмотришься, а иной раз и ничего не поделаешь, жалость надо в карман, чтобы своя шкура осталась цела! При бывшем губернаторе всего бывало: иногда, я вам скажу, чуть не плачешь, а порешь. Анафемская служба, самая анафемская, — вздохнул старый исправник. — А кормиться надо!
Лаврентьев лениво слушал старика, все прислушиваясь, не раздадутся ли шаги Леночки. А старик, оседлавши своего любимого конька, не скоро останавливался.
— И знаете, что я вам скажу, Григорий Николаевич: верьте мне не верьте, а прежде куда душевней было…
— Будто?..
— Конечно, слова нет: реформы… высокое их значение… гласный суд [45] … не спорю… но только прежде проще все как-то, смятения этого в умах не было… цивилизации… Уж я и не знаю, как это вам сказать!.. Ну, положим, — взятки, это точно; но ведь и теперь разве ангелы? Оно, если разобрать, то еще спорный пункт… Потребности нынче разные, воспитание детей, а жалованье — мизерия какая-то; человек и должен позаботиться о семье… Я, впрочем, не об этом, а насчет простоты… Прежде ты знал, что делать, а теперь разве я знаю, как мне поступать?! С одной стороны, чтобы немедленно, а с другой — чтобы деликатно, без шума! И немедленно, и без шума… вот и вертись! А главное: и тут смотри, и там смотри! И начальства остерегайся, и публики остерегайся, и всякому толстопузому мирволь, и чтобы в газетах о тебе ни слуху ни духу, и чтобы все везде благополучно!.. Что ни губернатор, то система… Прежде одно начальство знали и опасались, а теперь еще и разных толстопузых опасайся… Разве я могу его, жидомора, теперь за бороду, как прежде? Шалишь, исправник! У них теперь амбиция, и он тебе такую мину подведет, что и с места слетишь!.. Анафема, а не служба!
45
Гласный суд — суд присяжных, введенный судебной реформой 1862-1864 гг. Назывался гласный, между прочим, и потому, что судебное разбирательство происходило в нем в присутствии публики.
Старый исправник хотя был и добрый человек, но все-таки не ангел и, где мог, пользовался; впрочем, брал по чину и добродушно. Тем не менее при всяком удобном случае старик любил пофилософствовать и искренно возмущался тяжелыми временами.
— И честят же нас! — продолжал старик, закуривая свой трабукос [46] . — Честят! — повторил он, улыбаясь. — Что ни нумер ведомостей [47] , то непременно либо исправника, либо станового пробирают. Только про них и пишут. Читаешь, читаешь, а иногда даже злость берет, выходит, будто вся беда идет от исправника да от станового. Все хороши, только, мол, исправники шельмецы!.. А как смекнешь, что и писателю надо кормиться, так даже и злость отходит. Повыше жарить нельзя, а кормиться надо; может, у него и семейство есть, он и жарит нашего брата. Иной раз, шельма, так отбреет, что лихо… хохочешь, как он расписывает! Вот теперь, наверное, скоро будет корреспонденция. Прочтем!.. И продернет же он за эту историю!.. А губернатор не любит, когда об нашей губернии пишут. Вот давеча он меня распекал за эту статистику: зачем, мол, о Залесье неверные сведения… Верно, говорит, и весь уезд так же спутан, и приказал всю статистику заново! А когда мне статистикой заниматься? И так последнее время все по секретным предписаниям гоняют, как зайца… Губернатор ничего себе, человек добрый, но донял своей статистикой… беда!
46
Трабукос — т.е. те «невозможные сигары», которые курил Иван Андреевич
47
…нумер ведомостей… — имеется в виду газета «Санкт-Петербургские ведомости», выходившая в Петербурге в 1728-1917 годах.
— Може, я могу помочь? — спросил Григорий Николаевич.
— Помоги, отец родной, в ноги поклонюсь. Я вам дам таблички эти, вы там проставьте что знаете, чтоб им пусто было!.. Тут — статистика, там — недоимки, чтобы немедленно, а вдобавок — гонка по секретным предписаниям… Вот намедни еще новое получил: разыскать какого-то студента — Мирзоева. А как его разыщешь? У него на лбу не написано, что он Мирзоев, а приметы такие, что и вас можно принять за Мирзоева: лицо смуглое, волосы черные, роста среднего. Вот и ищи!
Старик добродушно рассказывал о секретном предписании. Обыкновенно все его домашние тотчас же знали о служебных секретах, ибо исправник нередко в домашнем совете обсуждал секретные бумаги.
— Очень уж трудно стало! Вот год дотяну до полного пенсиона, и бог с ними! Слава богу, все дети на ногах теперь. Намедни Кузьма Петрович приехал, как бы вы думали, с чем? Скажи я ему автора корреспонденции, которая — помните? — недели две тому назад была напечатана в газетах. И ведь обиделся, когда я сказал, что это не мое дело. Он сына Вязникова подозревает… Только едва ли. А статейка была ядовитая… Кривошейнов очень сердился и теперь после истории рвет и мечет… Эх, времена-то пошли! — вздохнул исправник. — Да что ж это Леночка не идет? Не знает разве, что Григорий Николаевич здесь?
Иван Алексеевич подошел к окну и крикнул:
— Леночка! Лена! Иди, голубчик, к нам! Григорий Николаевич пришел, и самовар на столе.
— Сейчас иду! — раздался сверху Леночкин голос.
Через минуту она вошла в столовую. Лаврентьев был поражен видом молодой девушки, такая она была расстроенная и сумрачная. Он подошел к ней, крепко пожал руку и с нежным участием взглянул ей в глаза. Они были красны от слез. Леночка поглядела на Лаврентьева робким взором, точно виноватая, и опустила глаза. Слабая, страдальческая улыбка мелькнула на ее лице, когда Леночка заметила перемену в Григорье Николаевиче. Он был в черном сюртуке, и вместо косматой гривы, придававшей его лицу оригинальный вид, волосы его были приглажены и даже напомажены, отчего некрасивая физиономия Лаврентьева еще более потеряла…
— Вы нездоровы, Елена Ивановна! — произнес с необыкновенной нежностью в голосе Григорий Николаевич. — Позвольте, я за лекарем быстро смахаю.
— Нет, не надо, Григорий Николаевич. Я… так… голова болит.
Она торопливо отошла от него и села за самовар.
— Что ты, Леночка? В самом деле не прихворнула ли? — осведомился и старик, ласково поглядывая на дочь.
— Нет. Голова немного болит.
— А ты бы капустки, Леночка, на головку!
— Еще бы голове не болеть! Целые дни за книжками! — заметила Марфа Алексеевна.
Лаврентьев свирепо взглянул на Марфу Алексеевну и проговорил:
— Это вы все, Марфа Алексеевна, зря говорите…
— Деликатно, очень деликатно! — проворчала Марфа Алексеевна. — Вы с отцом готовы во всем Лене потакать. Ужо погодите, как мужем будете, так ли станете в глаза смотреть…
— Да полно тебе, Марфа Посадница, воевать-то! — вступился старик. — Жаль, что вас исправниками не назначают, а то бы хорошая из тебя вышла исправница! — смеялся Иван Алексеевич. — Мы вот с тобой книг не читаем, а Леночка пусть себе на здоровье читает. Ее дело!