Два эпизода из жизни стихоплета и повесы Франсуа Вийона
Шрифт:
Театрализованное действо длилось с утра до сумерек, и перед лиценциатом всплывали возбужденные лица людей, сверкающие глаза актеров и высокая сцена в три яруса. Первый изображал рай, а седующий представлял собой земную жизнь, а третий – преисподнюю. На «земном» этаже находился ломящийся от яств стол Неразумного, перед которым танцевала полураздетая девица с распущенными волосами, изображавшая Сладострастие. Она так томно извивалась под звуки восточных мелодий, что у непривычного к таким зрелищам сильного пола дух захватывало. Ради одного этого стоило заранее занять места поближе к сцене. Правда, дамам это совсем не понравилось.
– Фу, какая пошлость! –
– Чистая вакханалия! – соглашалась с ней соседка. – И куда только смотрит епископ?
По-своему они были правы, а что касается парижского архиерея Гильона Шартье, то он сидел неподалеку от них, но ничего дурного в происходящем не видел. Перешептывание дам меж собой продолжалось.
– Какая безнравственность! Церкви совсем нет дела до морали и нравственности своей паствы…
– По всему видно, эта актерка плохо кончит, уж слишком вжилась в роль искусительницы, – заметила сидевшая на помосте над Франсуа жена парижского прево, благородная Амбруаза де Лорэ, своей сестрице Элеоноре.
– Согласна с вами, моя дорогая, – поддакнула та.
Находясь перед сценой, лиценциат не преминул отметить цвет глаз у комедиантки, изображавшей Сладострастие. Они были, как ни странно, разного цвета: один серый, другой зеленый, при этом ее тонкие губы напоминали спелую вишню, так ярко они выделялись на бледном, напудренном лице.
В середине представления колесо фортуны со скрипом повернулось и Неразумный, смешно дергая ногами, испустил дух. Как ни в чем не бывало явился Дьявол в серо-зеленом камзольчике, схватил усопшего поперек туловища, словно тряпичную куклу, и уволок в ад.
Тут из самого нижнего этажа сцены послышались гром, завывание бури и истошные крики грешников, которые издавали за сценой «серые братья» – доминиканцы, которые отлично разбирались в грехах, ибо вместе с францисканцами руководили священными трибуналами – инквизицией.
Стоило Неразумному умереть, как внизу распахнулся занавес и перед зрителями во всем ужасе и великолепии предстала преисподняя. Черти встретили грешника у ворот, хрюкая, словно молочные поросята, и провели его к столу и стали подавать ему огненные, дымящиеся яства одно за другим. Грешник вопил, что было сил, извивался от нестерпимой боли, но мучители, не обращая на то внимания, продолжали свою дьявольскую кормежку. Так, верно, нянька кормит капризного дитятю. По всему было видно, что Неразумного мучили мастера своего дела, что было для них привычным занятием, а потому они выполняли все совершенно буднично, без задора и энтузиазма.
Жизнь простого черта совсем не мед, как кажется неразумным бесяткам. Они лишь холопы Сатаны, и за каждую провинность их нещадно драли плетьми.
Сидя рядом со сценой, Франсуа почти ощущал, как обжигают рот, глотку и внутренности Неразумного раскаленные кушанья. От этого ему стало не по себе, и его всего даже передернуло. «Прости и спаси меня, Господи! Клянусь всеми святыми и тем, что мне дорого, что исправлюсь или во всяком случае постараюсь сделать так», – мысленно взмолился Франсуа и осенил себя крестным знамением.
Средневековая вера значительно отличалась от современной, поскольку была более искренней, наивной, нелицемерной и в то же время в чем-то более жестокой. Жизнь смертного была немыслима без постоянного обращения к Творцу. Со Всевышним советовались, как с родным отцом. Атеизм, широко распространился в век Просвещения, но тогда был еще совершенно чужд людям.
Осушив кружку, лиценциат не стал гадать о том, чего не мог уразуметь, а потому вспомнил прошлую
20
Согласно Книге Бытия Ветхого Завета жена Лота была превращена в соляной столп, из-за того что оглянулась на нечестивые города Содом и Гоморру.
Молодая женщина знала толк в обольщении и виртуозно владела искусством одурманивания мужчин, хотя сему ее никто не учил. Видно, это было у нее в крови. Все-таки в том, что кто-то преподал ей сию науку, молодой человек не сомневался, тем не менее его все устраивало в ней, вплоть до капризов и чудачеств.
Разум мутился, когда он оставался один на один с ней, потому немудрено, что лиценциата совершенно не соображал что-либо. «Уж не ведьма ли Катрин?» – мелькало у него порой в уме, когда он приходил в себя, ибо вера в нечистую силу была всеобъемлюща.
Его любимая казалась Франсуа особенно прекрасной, когда он взирал на нее при зыбком, неверном колеблющемся свете свечи. Тогда у него захватывало дух, будто он на качелях то взлетал к небесам, то с замиранием сердца падал в бездну.
3
Выйдя из «Быка в короне» в приподнятом и несколько благодушном расположении духа, довольный собой и всем миром Франсуа, приостановившись у двери, поддал острым вздернутым носком башмака валявшуюся у порога баранью кость и, насвистывая старую студенческую песенку о проводах юноши в Сорбонну, направился к дому приемного отца, намереваясь вздремнуть перед свиданием.
По пути молодой человек, справив естественную нужду в нише одного из домов и почувствовав некоторое облегчение, принялся сочинять балладу о дрессировщике львов, который влюбился в ветреную маркизу и попытался снискать ее расположение. Первое четверостишие легко пришло на ум, но последующие строки не складывались, как ни силился.
Вдохновение обладает странной особенностью приходить в самый неподходящий момент и исчезать неведомо куда, невзирая ни на способности, ни на опыт, ни на прежние заслуги. Это раздражало, злило, даже бесило каждого занимающегося сочинительством, но с таким положением вещей ничего нельзя было поделать. Оно не зависело от человека, как не зависят от нас восход и заход солнца…
В конце концов, отчаявшись, Франсуа оставил сочинительство и принялся размышлять над тем, что не худо бы написать мистерию, но не на один из наскучивших всем библейских сюжетов, а совсем о другом. Скажем, переделать «Тристана и Изольду» на парижский манер. Из галантного прохиндея Тристана сделать недоучку и лентяя, изгнанного из университета за нерадивость, а из красотки Изольды – наивную монахиню-бенедиктинку, которая совсем не разбирается ни в людях, ни в происходящем вокруг нее, а потому верит всему, что говорят ей, и из-за этого попадает в забавные, несколько щекотливые и пикантные ситуации. Хорошо бы потом договориться с мэрией о постановке его пьесы и показать ее добрым обитателям славного города Парижа. Вот бы поднялся шум и гомон! Вот бы забегали святоши! Идея так увлекла молодого повесу, что он, не замечая ничего вокруг, пребывал в каком-то не совсем реальном состоянии духа.