Два года из жизни Андрея Ромашова
Шрифт:
Бандиты уже были построены по два и окружены плотным кольцом отрядников с факелами. И первый, кого Андрей увидел, когда подошел, был "крючник". Тот самый - с пристани.
Юноша тогда видел лицо "крючника" буквально одно мгновение. Но на всю жизнь запомнил копной взлохмаченные волосы, как бы проваленные в глубокие ямы глаза с крутыми надбровьями. И сейчас, когда он подходил, его прямо ожгло этим горящим ненавистью взглядом. Андрей вздрогнул, остановился и внимательно взглянул на арестованного. Ну конечно же, он - тот самый!.. Дальше руки, ноги, язык Андрея начали действовать сами по себе. Возбужденный, взволнованный только что пережитым, он уже больше не в состоянии был контролировать себя...
Едва-едва Золотухин и еще два отрядника удержали его.
– Ты что, соображаешь!
– на ходу, по дороге в ЧК, сердито выговаривал ему Никита.
– Знаешь, как это называется - со штыком на пленного? Самосуд! Мы не бандиты какие-то, а блюстители закона. Ясно?
– Закона? Это какого же? Убийцу, гада белого беречь?
– Революционного закона, установленного Советской властью. И она никаких тебе самосудов не позволяет. За это трибунал!..
– Слушай, - вдруг прервал его Андрей, - а ведь я, знаешь, вспомнил, где того убежавшего видел.
– Где?
– Это рыжий! "Режиссер"! Помнишь тюрьму? Тот самый! Только он сегодня не рыжий был. Волосы у него черные, а я его все равно узнал!
– Рыжий тот, говоришь?
– Никита остановился, задумчиво взглянул на Андрея.
– Вот что, иди-ка сейчас домой - отоспись, а завтра утром прямо к нам. Ясно?..
* * *
Как в тумане, прошел перед Евдокией Борисовной день освобождения. Такого счастья она уже и не ждала, не надеялась больше ни на что. Думала только о детях да о том, как бы подостойнее принять смерть. И вдруг сразу: и свобода, и сын старший дома, и свои в городе. Сердце ее не выдержало такого. Едва-едва помнит она, как Андрюша с товарищем довели ее до дому, как плача встретила ее мать, как муж с отцом укладывали в постель. И забылась в беспамятстве, в горячке...
Лишь через несколько дней сознание вернулось к ней. Желтая, исхудавшая, приподнялась на постели:
– Где белые? Наши в городе?
И, получив утвердительный ответ, тут же заторопилась вставать. Надо немедленно идти в губсовнархоз, в губисполком, надо собрать розданный работницам материал, откапывать сукно и машины.
– Да ты что - совсем рехнулась?
– рассердилась мать.
– Едва на ногах стоишь, детей даже не посмотрела как следует. Белые совсем близко - в Заволжье, по городу из пушек палят.
Чуть ли не силой Аграфена Ивановна снова уложила дочь в постель. Евдокия Борисовна лежала обессиленная, а беспокойные мысли продолжали одолевать: "Не пропало бы шинельное сукно! Такая ценность - и лежит в земле без присмотра, под кучей старого хлама, в подвале пустого дома. Мать говорила, что здание уцелело и при белых никого там не было. Поскорее бы пойти туда, все посмотреть самой, попросить охрану. А может, уже и фабрику можно открывать? Беляков прогнали из города, а обмундирование красноармейцам позарез нужно. Машины вот еще поглядеть бы - пылятся, ржавеют в подвалах фабрики; прятали впопыхах, даже смазать их не успели".
Думала, засыпала, просыпалась - все тело болело от недавних побоев, опять проваливалась в тяжелый сон. Вдруг села на постели - стены дома дрожали, слышалась сильная стрельба, ухали разрывы снарядов. Догадалась: бой идет на берегу Волги. Вскоре стрельба затихла. Ходившая по воду мать слышала у колодца - красные начали наступление.
Евдокия Борисовна решительно встала с постели, оделась, разыскала в глубине буфета мандат красного директора и, несмотря на протесты матери, вышла из дома.
Она побывала в губисполкоме, в совнархозе, в губодежде. Получив различные полномочия, указания, денежные документы, она уже в сумерках, еле передвигая ноги от усталости, возвращалась домой.
"Дай-ка хоть взгляну на фабрику, - подумала она, - а уж завтра объявление вывешу, что фабрика открывается, обойду работниц, у которых материал спрятан, найду Катю. Встречу охрану - обещали прислать. Рабочие должны прийти, перенесут швейные машины из подвала, соберут, установят, наладят. Дел невпроворот!"
Вот и знакомое кирпичное здание. Железные ворота на запоре, кругом тишина, только собаки лают из подворотен. Подошла, тронула огромный висячий замок. Он тихо лязгнул о металл ворот.
Из-за угла вышел какой-то человек и, прихрамывая, быстро направился к ней. В сумерках не видно было его лица.
Евдокия Борисовна вдруг поняла, что уже почти темно, улица безлюдна и она стоит одна у пустынного запертого дома. "Не бандит ли какой? мелькнуло беспокойно.
– Их, говорят, сейчас полно ночью по улицам шастает. Грабят, убивают!" Она прижалась спиной к холодному железу.
Человек приближался. И тут Евдокия Борисовна его узнала. Не узнала скорее, почувствовала: Кузьмич! Сторож Федор Кузьмич!
– Вот встреча-то!
– кинулась она к нему, как к родному.
– Здравствуй, здравствуй, Борисовна, - протянул ей руку сторож. Выздоровела, значит? Это хорошо. А я к тебе домой заходил, мать сказывала: побежала ты по нашим делам. Вот я и поджидаю тебя здесь. Знал: все равно не утерпишь, придешь к фабрике. Заодно и присмотреть тут надо за порядком, такое уж мое дело - сторожевое...
– Как там сукно-то, Кузьмич?
– нетерпеливо прервала его Евдокия Борисовна.
– Не наведывался?
Кузьмич замялся:
– Да вот, знаешь, Борисовна, сегодня заглянул я туда - не пондравилось мне чтой-то...
– Что, что?
– Говорю, не пондравилось!.. Рухлядь, что мы навалили сверху, вроде бы на месте, а и не на месте, если присмотреться.
– А ты копнуть пробовал?
– Да нет, неудобно было одному-то, без тебя.
– Идем!
– Евдокия Борисовна сразу забыла про свои страхи, про усталось и решительно зашагала на Московскую. Прихрамывающий сторож семенил за ней.