Два крыла. Русская фэнтези 2007
Шрифт:
Вот Могута — тот бы убил без разговора, а этот — нет.
Поэтому не стал я Хрума ни мечом колоть, ни цепью душить. Взял гостинец и даже спасибо сказал. Гордо так.
Хрум уже уходить собрался, как вдруг промолвил:
— Ты господину нашему Сребляну по нраву пришелся. Не со всяким он так, как с тобой… Ты не перечь ему. Все одно лучшей доли, чем в его дружине, тебе не видать. А девки дружинников всюду любят, что на доброй земле, что здесь. Да не так уж и плохо тут… ты увидишь потом.
Я ничего не ответил, и он ушел. А мне из всего им сказанного в голове одно засело — «там, на доброй земле…». Добрая земля за морем осталась. А эта земля была зла, люта…
В самый, может быть, раз для меня.
Дочка кнежья поправилась. Уж молитвами ли его или стараниями знахарей, того
Обо мне в эти дни, ясное дело, все позабыли и кормили даже через раз, но это-то не беда — дома я и не так голодал. Только скучно было, и стоял я целыми днями, с ногами на скамью забравшись, смотрел в окно, как готовится неродовская забава. Когда вечер подоспел, когда стали слуги яства носить и народ со всего Салхан-града к кнежу потянулся — только тут я со скамьи слез, лег на кровать и повернулся к стене лицом. Вот уж больше заботы нет — глядеть, как изверги напиваться-наедаться станут…
Заскрипел засов — я аж подкинулся. Никак самого воеводу ждал — но воеводе, конечно, было недосуг. Прислал стражника, передал, что на пир зовет. Пойти, что ли?.. А чего бы и не пойти? Все равно, откажусь — силком потащат. Почто срамиться?
Снизошел я. Кивнул. Любопытно было: снимут оковы, нет?.. Не сняли. Нуда и ладно, не привыкать. Меч велели оставить; оно и верно, где это видано — с мечом да на кнежий пир?
Шел я, голову высоко подняв, задорно насвистывал. Стражи мои помалкивали, не бранились и в спину не толкали. И то ладно. Привели, посадили с краю стола, близ ворот, где самые последние люди из званых разместились. Я сразу увидел, что был за воеводиным столом единственным пленником — никто больше в оковах не сидел. Одни на меня глядели с любопытством, иные, напротив, отворачивались. Ага, понял я, сами, видать, недавно попали на Салхан, а смирились уже — как же я им глаза-то колю… Бабы были тоже. Красивые бабы — ну, оно и понятно, других нероды воровать не станут. Попадались, правда, и седые старухи, хотя и мало, и сидели они близко к кнежему месту — в почете они тут жили. Сам Среблян сидел в головном столе. Рядом с ним была немолодая, но очень красивая женщина — как я потом узнал, кнежинна, по-ихнему — госпожа; глаза у ней были черные и тоскливые, как студеная зимняя ночь, и имя она носила странное — Дурман. Дочка их, худой бледный воробышек, отощавшая и побелевшая еще более после болезни, откликалась на имя Ясенка — и ей оно вовсе не подходило. Отец часто к ней наклонялся, шутил, веселил, смотрел ласково, а она, видать, слаба была еще, улыбалась вымученно, через силу, голову русую на плечо ему клонила. Устала — это да, а что ненавидит в глубине души и ждет случая, чтобы шпильку острую нелюду-отчиму в шею воткнуть, — на то похоже не было. Тоже все забыла… И вдруг страх меня взял, жгучий страх: неужто и я забуду? Сейчас креплюсь, хорохорюсь… А годы минут — как тогда? Но нет… всплыло тут само собою мамкино лицо с застывшим взглядом. Нет, вовек мне его, лица этого, не забыть. Ох, дайте только сбросить оковы!..
Всем хорош был пир у Сребляна — и кормили-поили сладко, и шуты кривлялись потешно, и дед-гусляр ладно бил по струнам да пел песню про дивные земли, про чудный град Сотелсхейм, что стоит в далеком Бертане… А не смотрел я, не слушал. Головной кнежий стол взгляд мой притягивал, сил несть. Рядом с кнежем я видел Могуту и других командиров его
И только подумал про Счастливу — так ее и увидел, словно сама на зов пришла.
Посадили ее в середине стола, между дружинниками. Хороша она была — видать, и тут ее нашлось кому холить-лелеять. Коса уложена бережно, лента белая через лоб, глаза скромно долу опущены… да только знаю я эту скромность. Так вот она взор отводила от устьевских женихов, когда повадились. С ней рядом сидел статный усатый молодец, то и дело меду ей подливал, говорил что-то на ушко, смеялся, а она знай краснела, но видно было, что любо ей это. Ох, бабы… Да не этот ли молодец батьку твоего, Бересту, на рудник провожал?! А ты ему уже всю себя отдать готова… Бабы!.. И так вдруг тошно мне стало, так муторно — даже под палубой неродовской галеры так не было. Отодвинул хлеб, почуял — если в рот возьму, все обратно выйдет.
— А что это ты, Лют, хлеба моего не ешь?
То Среблян спросил. Меня, если только не было в обычае у него всех подряд Л ютами нарекать. И как-то тихо крутом стало враз, хотя и велик, и шумен был воеводин пир. А все знали, видать, что я тут. И ждали чего-то. И только я один знать ничего не знал и не ждал поэтому.
— Хлеб, — сказал тем временем Среблян спокойно и вовсе не гневливо, но каждое слово падало в наступившей тиши тяжким камнем, — это самое ценное, что есть у нас здесь, на Сал-хане. Видал ты поля наши — малы они, а ртов много. У нас, Лют, можно отказаться от мяса и меда, но не от хлеба.
— А я к тебе в гости не просился, — ответил я звонким от злости голосом. И екнуло внутри: побьют ведь — а несть сил было удержаться. — Я тебе пленник, а не гость, и не добрый ты мне хозяин, чтоб я обычаи двора твоего уваживал. А коли много ртов — так меньше невольников хватать надо было, глядишь, и прокормил бы.
Тишь стояла на кнежем дворе в опустившейся темной ночи — хоть ножом ее режь, такая густая. Никто и шептаться не смел, а все смотрели кто на меня, кто на Сребляна — ну, велит теперь выпороть или сразу зарубит, как давно было след?
Но Среблян ничего не сделал. Только слегка прищурился, глядя мне прямо в глаза, даром что далеко сидел, — и сказал:
— Не слышал я от тебя таких речей, когда прежде ты ел мой хлеб.
Тут мне кровь в лицо бросилась. А и верно, рабы на каторге — и те харч отрабатывают… а я что делал? Знай, лежал на неродовских перинах да неродовскую снедь лопал, когда с воеводой не дрался. Почто решил, что задаром?
Все молчали — ждали, что скажу. А мне все одни проклятия в голову лезли. Что ж они со мной так? Убили бы сразу, а нет — на рудник бы сослали, к сельчанам моим. А так мучают только, в клетке держат, сюда привели вот, будто зверя на потеху…
Среблян встал. Знак подал, меня тоже на ноги поставили. Сказал:
— Принесите сюда его меч.
Пока ходили, никто словечка не проронил. Меня ноги едва держали, стыдно мне было, что не нашел чем упрек неродовский отбить. А Среблян знай смотрел на меня и щурился. И дочка его смотрела тоже. И та девка размалеванная — ну и зло смотрела! Как же ей хотелось, чтоб голову мне срубили! А смотрела ли Счастлива — не знаю. Боялся я в ее сторону глядеть, ну и не глядел.
Принесли мой клинок, Прожором названный. Сунули в руки, вытолкнули меня на середину двора, между столами. Кнеж тоже вышел и подошел ко мне. Я увидел, что на бедре у него меч — у него одного во всем дворе. Неужто драться будем?! А как знать… может, теперь и оцарапаю его, удальца. Среблян вынул из-за пояса ключ от моих цепей, что всегда был при нем, освободил меня. Как упали оковы наземь, посмотрел пристально. Меня как ударило — я стою с мечом в руке, а он — передо мной! И даром что с оружием — не успеет выхватить. Так бей же, Лютом прозванный, бей люто и не думай ни о чем — отмаялся…