Два шага маятника
Шрифт:
– Что ты скажешь?
Ласкар поднялся и молча прошелся по кабинету.
– Что я скажу? Вы с Полиной просто сумасшедшие.
Карел снисходительно улыбнулся.
– Я понимаю тебя. Не сразу можно поверить.
– То, что я слышу, лежит за пределами материализма.
– Противоречие чисто внешнее. Вспомни антимир, его возможности. Наконец, законы микромира. Это вы, физики, открыли биологам таинственную область. Теперь самое время войти в нее нам, изучающим жизнь!
– Невероятно, Карел!
– Зато крайне заманчиво. Проблема доказывает безграничные возможности науки и человечества.
– А смерть?
– Мы ее не исключаем. По пусть человек
Ласкар ушел от брата в состоянии крайней запутанности. Он не сразу пошел домой, а еще долго бродил по улицам города, сидел в одиночестве на глухой аллее парка, опять ходил и все пытался домыслить, понять, сделать идею приемлемой для ума.
Он отлично помнил странные недомолвки в разговоре с братом несколько месяцев назад. Карел уже тогда, наверное, обдумывал свой смелый шаг в науке - повернуть жизнь вспять. Не продлить, ибо продление жизни почти всегда достигается за счет ее последнего, самого печального этапа - за счет старости; не отодвинуть смерть на десяток-другой лет, а именно повернуть вспять, дать возможность организму пройти весь уже известный путь еще раз, вернуть зрелость, юность, детство. Две жизни вместо одной! Принести человеку радость возвращения к молодости, о которой люди всегда вспоминают, как о самой чудесной поре своей жизни. Ведь одно сознание, что ты движешься не к старости и смерти, а к молодости и счастью, - какое это, наверное, ни с чем не сравнимое, великолепное чувство!..
Надо только представить себе человека, который, дожив до шестидесяти или семидесяти лет, останавливается на вершине своей жизни и оглядывается назад! Отсюда хорошо видна пройденная дорога, неровности и ухабы на ней, все светлые и темные горизонты по сторонам, все прошлые опасности и взлеты, ошибки и достижения. Старый человек может только вспомнить перипетии своей жизни да с грустной улыбкой осознать, что тогда-то и тогда-то он допустил ошибку, а с тем-то и с тем-то обошелся не так, как должно, отчего и жизнь его прошла не столь умно и хорошо, как ему хотелось бы. От непоправимости содеянного в памяти остается только грусть и сожаление. Что может сделать человек, остановившись на пороге своей смерти? Вздыхать о несбывшемся?
Ну, а если человек обретет вдруг невозможное, если он остановится на вершине своего жизненного холма и посмотрит на пройденный путь для того, чтобы решить, как ему снова, еще раз идти по этому пути, - что возникнет тогда в его радостно ожившей душе, как поступит он?
Неужели, получив путевку еще на одну жизнь, он снова начнет повторять уже совершенные ошибки?
Неужели осмелится подстерегать неосторожных и доверчивых, разбивать чужое счастье и совершать вольные или невольные подлости, которые слишком часто входят в нашу жизнь, как репей в одежду прохожего? Если так, то незачем даровать человеку такое счастье, он просто не достоин его.
Но Ласкар, как и большинство людей, не верил в безысходность. Более того, он верил в человечность, в добрые наклонности людей, в их тягу к совершенству, которая характерна для мыслящих существ. А если это так, то вторая жизнь, уже осмысленная заранее, неизбежно должна оказаться во много раз красивее, лучше, умней, гуманней, чем однажды уже прожитая.
Кто захочет повторить нелепые ошибки, через которые прошел сам и пронес память о них до преклонного возраста? Кому придет в голову совершить второй раз несправедливый акт, воспоминание о котором потом всю жизнь гложет совесть? Что заставит человека снова пройти мимо друга, которому он в свое время не подал руки помощи? И чей государственный ум, переживший хотя бы одну войну, не восстанет против повторения всеобщей беды? Разве в самой возможности прожить жизнь еще раз не заложен призыв к совершенству, к возрождению чистоты отношений и гордость за то, что ты живешь, наслаждаешься возможностью дышать, петь песни и видеть зеленую планету нашу, освещенную великолепным солнцем?
Чем больше он думал обо всем этом, тем больше боялся, что это только утопия, только светлая надежда - не больше. И все-таки…
Неужели им суждено сбросить темное покрывало с лица Великой Тайны?..
Глубокой ночью Ласкар вернулся домой, совершенно расстроенный и уставший, словно отработав тяжелую неделю. Размышляя о словах Карела, обдумывая их и так, и этак, он, наконец, забрался в такие дебри философии и фантастики, что насилу выбрался из них. Но даже немного успокоившись, он все еще чувствовал, что смотрит на окружающее как бы со стороны и не участвует в суетной жизни, что шумела и грохотала вокруг него. И это состояние, совершенно новое для физика, было для него и приятным и страшным, словно ему уже дана была власть распоряжаться судьбой людей, государств и народов.
Через несколько минут вошла Памела.
– Что с вами?
– спросила она озабоченно.
– Вы расстроены?
– Я скорее подавлен.
– Вы были в лаборатории?
Он кивнул.
– У них неудача?
– Неудача только разжигает брата. А вот перспективы, которые открылись перед ним… Они пугают меня.
– Это интересно, - сказала она и, подвинув кресло ближе к Долли, уселась в ожидании. Она даже улыбнулась, а щеки ее зарозовели.
Физик колебался только секунду.
– Понимаете, Карел экспериментально доказал возможность повернуть жизненные процессы вспять… Ну, как бы это попроще выразиться… От старения организмов к их омоложению, что ли. И хотя подобный процесс на первый взгляд кажется фантастическим, его можно организовать.
Памела сидела тихо и слушала очень внимательно. Ее волнение выдавал лишь румянец да учащенное дыхание, которое она сдерживала. Ни словом, ни жестом не отозвалась она на сенсационное признание Ласкара. И эта твердость делала ей честь. Выскажи она удивление, любопытство, может быть, Ласкар и замкнулся бы, решив, что не следует посвящать в сокровенные дела лаборатории чужих. Но она так непосредственно, так просто слушала его, не спуская загоревшихся глаз с его лица, что он, начав рассказ, не мог остановиться.
И вдруг Памела сказала:
– Довольно, Ласкар Долли, обо всем этом не следует рассказывать. Нельзя!
Ласкар запнулся на полуслове. Подумав, сказал:
– Вы правы. Не следует. Но вам-то, Памела…
– Я чужой человек.
И тогда он сказал тихо, но внятно:
– Ошибаетесь. Вы не чужой человек. Для меня вы совсем не чужая. Разве вы этого не замечаете, Памела?
Он подошел к ней и взял за руку. Памела сидела, опустив голову. Он не видел ее лица, ее глаз. Он не знал, что делать, стоял, боясь каким-нибудь неловким словом или жестом спугнуть напряженную тишину или обидеть Памелу.
Она не отнимала своей руки. И вдруг подняла голову, посмотрела на Ласкара и прижала его теплую руку к своей щеке. В глазах ее заблестели слезы.
– Памела… - тихо сказал он.
– Не надо.
– Она поднялась.
– Не надо, Ласкар.
И обойдя его, быстро вышла из комнаты.
Это был первый случай за весь курс лечения, когда доктор Памела Гривс пропустила время процедуры для больного.
Она так и не появилась в этот день.
Но скучать Ласкару не пришлось.
Раздался звонок, хлопнула дверь, и приятный баритон известил хозяина о приходе Ганса Хеллера.