Два талисмана
Шрифт:
И вновь промолчал Мирвик, потому что не хотелось ему толковать о Милесте. Светловолосая актриса нравилась парню. Он считал, что все в ней очень даже то и что никакая черная тень в ней не мелькает.
Чтоб не встревать в спор, он взял ведро воды, что принесла от колодца Эртала, и потащил наверх. Да, это была работа не для девушки! Среди тесно сомкнувшихся каменных стен и без груза чувствуешь себя кротом в норе, а крутые ступени словно злорадствуют, затрудняя путь.
Поднялся, поставил ведро возле тюфяков, где жили девушки. Отметил про себя, что
И все-таки в помещении было что-то не так.
Мирвик огляделся еще раз, уже пристальнее, — и охнул.
На крюке возле барабана не было широкого кожаного пояса, на котором поднимали и опускали актеров. Милеста перед спектаклем отказалась его надеть, он висел здесь… а теперь исчез!
То-то еще раньше, когда сюда явился десятник стражи, Мирвику почудился непорядок… Стало быть, какая-то сволочь сманила пояс — хороший, большой кусок кожи, который легко загнать любому башмачнику!
Как бы его, Мирвика, не обвинили… Надо сейчас же, немедленно, самому поднять крик о пропаже. Все-таки поменьше будет подозрений на его счет…
Но когда Мирвик спустился на сцену и вышел в коридор, произошло нечто, заставившее его забыть о пропавшем поясе.
Стражник из дворцовой охраны — один из двух, что пришли сменить своих товарищей на посту у входов, громко обратился к собравшимся в коридоре «людям театра»:
— Эй, новость слыхали?
Голос стражника был печален: парень, как и все в Аршмире, любил театр, и сейчас сам был огорчен вестью, которую принес.
— Комик-то, Пузо… нет его больше, помер он!
Мгновенное молчание, потом горестный вскрик «злодейки» Уршиты — и град вопросов: когда, как?..
Стражник хмуро объяснил: мол, бедняга крепко выпил вчера после представления, а когда вся компания двинулась ко дворцу Хранителя, его отсутствие не сразу заметили. А он почему-то со всеми не пошел, пьянствовал в кабаке «Две вороны», оттуда в одиночку отправился домой. Но, видать, оступился на ступеньках, полетел кубарем, разбил голову… только утром его нашли.
Поднялся гам. Кто-то ахал, кто-то плакал, кто-то тупо повторял: «Ну да, его не было вчера на пиру, не было его на пиру…»
А Мирвик прижался к стене. Лицо его было бледным, глаза наполнились ужасом. Те самые глаза, которые утром видели на сцене огромные следы.
Следы, какие в труппе оставлял только комик.
И сейчас Мирвик представлял себе жуткую картину: ночью, на сцене, озаренной призрачным светом Бездны, мертвый Пузо исполняет свою знаменитую «пляску пьяного». Он притопывает толстыми ножищами, тело его раскачивается и рискованно кренится, огромный живот подрагивает при каждом движении, щеки трясутся, рот растянут в страшной улыбке, волосы склеила засохшая кровь, а глаза бесстрастно слепы.
Понемногу поток гостей, желающих обзавестись своим портретом в диковинной наррабанской манере, иссяк, отхлынул. Сошло на нет веселое обсуждение рисунков — и гости устремились на поиски иных развлечений, которые сулила им фантазия Верши-дэра.
А молодой художнице уже и самой расхотелось быть забавой для гостей. Она тоже здесь гостья, вот!
Пользуясь тем, что рядом нет никого, кроме Барабульки, Авита быстро пересчитала серебряные монеты в корзинке. Ого! Она и не ожидала, что так хорошо заработает!
— Возьми корзинку, — приказала она служанке, — положи в нее несколько листков бумаги, чтобы не видно было денег. Побудь со слугами, но за корзинкой гляди в оба. Это наша с тобою еда и плата за жилье, так что, надеюсь, никто у тебя не стянет ни монетки.
Барабулька поклонилась, про себя оценив, что в речи госпожи не прозвучали слова «…и что ты сама не стянешь ни монетки…» И убежала прочь, предварительно замаскировав деньги листами бумаги. Навощенную дощечку и острую палочку Авита оставила у себя, привычно подвесив их в бархатном мешочке на поясе. Вдруг захочется что-нибудь зарисовать…
Авита неспешно прошлась по «залу роз» — теперь никто не мешал ей разглядеть роспись на стенах. А потом вышла в ту из дверей, за которой слышалось пение.
Узкий коридорчик вывел ее в небольшой зал со стенами, расписанными узорами в два цвета — синий и золотой. Посреди зала на круглом возвышении толстая певица в длинном черном платье, трагически сжав перед грудью руки и устремив взгляд поверх голов зрителей, выводила красивым высоким голосом что-то, на взгляд Авиты, весьма заунывное. Но зрители (их было немного) внимали ей серьезно, явно захваченные пением. За их спинами Авита усмехнулась: она плохо разбиралась в музыке, но, видимо, сейчас наткнулась на то, что знатоки (и те, кто выдавали себя за знатоков), с придыханием именовали «высоким искусством».
Не дослушав певицу, девушка вышла из зала и оказалась в странном коридоре. Левую его стену украшал мозаичный узор из дощечек разных оттенков. Правая же была сложена из камня, но по ней на уровне глаз шло во весь коридор что-то вроде окна, узкого, застекленного.
Заинтересовавшись, Авита подошла к окну, глянула — и отшатнулась в ужасе. Снова взглянула, на этот раз долгим, жадным взглядом, — и страх уступил место восхищению.
За окном была пустыня.
Освещенный сверху рыжий песок лежал мягкими волнами. Вдали, на горизонте, где песок смыкался со сверкающим небом, виднелись чахлые, искривленные, безлиственные деревца. Только наметанный глаз художницы сумел различить искусно нарисованную картину.
А вот змеи были живыми.
Огромные, с руку толщиной, дремали они на горячем песке. Одна свернулась в кольца, серо-коричневые бока ее были неподвижны. Вторая, темнее и мельче своей соседки, поднялась на хвосте и, чуть покачиваясь, внимательно разглядывала Авиту. Третья почти зарылась в песок.
«Они за стеклом, — напомнила себе Авита. — За толстым, прочным стеклом».
Но восхищение уже сменилось брезгливостью и опаской. Захотелось уйти прочь от жаркого, мертвого змеиного рая.