Двадцать лет спустя (иллюстрации Боже)
Шрифт:
Зато Арамис побледнел смертельно. Сердце его перестало биться; он закрыл глаза и схватился за стол. Видя его глубокую скорбь, Карл, казалось, забыл о своей собственной.
Он подошел к нему, взял за руку и обнял.
— Полно, друг мой, — сказал он с кроткой и грустной улыбкой, — мужайтесь.
Затем, обратившись к комиссару, сказал:
— Я готов. Но я хотел бы попросить о двух вещах, которые, надеюсь, не задержат вас долго; во-первых, я хотел бы причаститься, а затем обнять
— Без сомнения, — отвечал комиссар парламента. И он удалился.
Арамис, придя в себя, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, и громко застонал.
— Садитесь, Джаксон, — сказал король, опускаясь на колени, — вам остается выслушать меня, а мне исповедаться. Не уходите, — обратился он к Арамису, который хотел выйти, — и вы оставайтесь, Парри. Даже сейчас, на исповеди, мне нечего сказать такого, чего бы я не повторил перед всеми.
Джаксон сел, и король, преклонив колени, как самый смиренный из людей, начал свою исповедь.
Глава 24
«Remember!»
После исповеди Карл причастился и затем пожелал видеть своих детей. Пробило десять часов. Промедление, как и обещал король, было незначительное.
Тем временем народ уже собрался; все знали, что казнь назначена на десять часов, и прилегающие к дворцу улицы были наводнены людьми. Король уже различал отдаленный гул народной толпы, взволнованной страстями, который так напоминает шум моря во время бури.
25
Помните! (англ.)
Прибыли дети короля — принцесса Шарлотта и герцог Глостер. Принцесса была красивая белокурая девочка; глаза ее были полны слез. Герцог — мальчик лет восьми или девяти; глаза его были сухи, верхняя губа презрительно приподнята; совсем юный, он был уже горд: всю ночь проплакал, но теперь, перед другими, старался держаться спокойно.
Сердце Карла болезненно сжалось при виде двух детей, которых он не видел уже около двух лет и с которыми ему привелось свидеться только в минуту смерти. Слезы выступили у него на глазах, но он отвернулся, чтобы стереть их, так как хотел сохранить твердость перед теми, кому он оставлял в наследие тяжкое бремя горя и страданий.
Сначала он заговорил с дочерью; он прижал ее к себе и просил ее быть покорной судьбе и любить свою мать. Затем король обратился к юному герцогу Глостеру, посадил его к себе на колени, крепко обнял и поцеловал.
— Сын мой, — сказал он ему, — по дороге сюда ты видел на улицах и в комнатах много народа; эти люди собрались, чтобы отрубить голову твоему отцу: не забывай этого никогда. Быть может, наступит день, когда эти люди захотят провозгласить тебя королем, обойдя принца Уэльского и герцога Йоркского, твоих старших братьев, из которых один находится во Франции, а другой — я сам не знаю где; но ты не король, сын мой, и можешь им стать только после их смерти. Поклянись же мне, что ты позволишь надеть на свою голову корону только тогда, когда будешь иметь на это законное право. Ибо в противном случае, сын мой, — запомни мое слово, наступит день, когда эти самые люди лишат тебя короны и вместе с ней головы, и в этот день ты не сможешь умереть так спокойно и с такой чистой совестью, как умираю я. Поклянись же мне в этом, сын мой.
Мальчик протянул руку, коснулся ею руки отца и произнес:
— Государь, я клянусь вам в этом…
Король прервал его.
— Генрих, — сказал он, — называй меня просто отцом.
— Отец мой, — снова начал мальчик, — клянусь тебе, что они скорее убьют меня, чем заставят сделаться королем.
— Хорошо, сын мой, — сказал король. — Теперь поцелуй меня, и ты, Шарлотта, также, и не забывайте меня.
— О нет, никогда, никогда! — воскликнули дети, обвивая руками шею отца.
— Прощайте, — сказал Карл, — прощайте, дети мои. Уведите их, Джаксон: их слезы отнимают у меня мужество и не дают мне спокойно взглянуть в лицо смерти.
Джаксон принял бедных детей из объятий отца и передал их лицам, которые их привели.
Когда они вышли, все двери отворились, и комната наполнилась народом.
Король, оказавшись один среди толпы солдат и любопытных, наводнивших комнату, вспомнил, что граф де Ла Фер находится почти рядом, под полом этой комнаты, и, не зная о том, что происходит, быть может, еще питает надежду.
Король не ошибался: Атос был действительно внизу; он прислушивался и приходил в отчаяние, не слыша сигнала. В нетерпении он иногда принимался снова долбить камень, но тотчас прекращал работу, боясь, чтобы его не услышали.
Это ужасное бездействие длилось часа два. Мертвое молчание царило в комнате короля.
Наконец Атос решил выяснить причину этой мрачной и немой тишины, которую нарушал только рев толпы. Он раздвинул обивку, скрывавшую проделанное отверстие, и вышел во второй ярус эшафота. В четырех дюймах над его головой находился, простираясь в уровень с площадкой, верхний настил эшафота.
Гул толпы, который до сих пор только смутно доносился до него, а теперь стал слышен явственно, заставил его с ужасом содрогнуться: в этом шуме слышалось что-то мрачное, зловещее. Атос добрался до края эшафота, приподнял черную обивку и увидел верховых, оцеплявших страшное сооружение. За верховыми виднелся отряд пехоты, за пехотой — мушкетеры, а дальше уж передние ряды народа, кипевшего и гудевшего, подобно бурному океану.
«Что же это делается? — спрашивал себя Атос, дрожа сильнее коленкора, трепетавшего в его руке. — Народ толпится, солдаты вооружены, все смотрят на окна короля. Боже мой, я вижу д’Артаньяна! Чего он ждет? На что смотрит он? Великий боже! Неужели они выпустили из своих рук палача?» В эту минуту раздался глухой, мрачный барабанный бой. Над головой Атоса послышались тяжелые медленные шаги, словно бесконечная процессия выступала из дворца. Вскоре над его головой затрещали доски самого эшафота. Он бросил последний взгляд на площадь и по выражению лиц столпившихся людей понял то, о чем ему мешали догадаться последние проблески надежды.
Гул толпы вдруг замолк. Все взоры устремились на окна Уайтхолла; полуоткрытые рты и сдержанное дыхание указывали на ожидание какого-то ужасного зрелища.
Шум шагов, который слышал Атос, находясь еще под полом королевской комнаты, повторился теперь на эшафоте, доски которого, прогнувшись, осели и почти коснулись головы несчастного француза. Солдаты, очевидно, выстраивались в две шеренги.
В этот момент раздался хорошо знакомый Атосу гордый голос:
— Господин полковник, я желаю сказать несколько слов народу.