Двадцатые
Шрифт:
Вот так выглядел «просторный кирпичный дом под номером 33» в те далекие 20-е годы.
Долго ли, коротко ли в обширном здании квартировали многие в ту пору безвестные молодые люди, которые впоследствии стали весьма знаменитыми инженерами-металлургами, прославленными разведчиками земных недр, конструкторами, учеными, руководителями гигантских предприятий и строек. И жила в комнате-боковушке
Почти все студенты, несмотря на молодость, успели повоевать на гражданской, в их биографиях было много общего, а потому при встречах вспыхивали воспоминания, велись долгие задушевные разговоры.
На застеленной газетами столешнице поднимается горка пайковой вяленой воблы, дымящийся котелок с картошкой в мундире, кружки, наполненные морковным чаем. Во главе застолья — круглолицая, черноволосая красавица тревожит струны гитары и поет:
Развевалися знамена,
Из тайги на вражий стан
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан.
А вторит ей высоким сочным голосом русоволосый, голубоглазый студент-первокурсник, который недавно приехал в Москву с Дальнего Востока, где сражался в рядах красных партизан.
Так было не раз. Но в один из студенческих вечеров молодая хозяйка не могла, как прежде, управлять застольем. Она ждала первенца и, приустав, полулежала на постели, а лишь время от времени поднималась и потихоньку напевала свою любимую:
Эх да василечки,
Веселые цветочки...
В тот вечер русоволосый студент ей не подпевал. Он молчал даже тогда, когда товарищи говорили о боях гражданской войны. Он встал и прошел к вешалке, где висела его длиннополая шинель, и вскоре вернулся с толстой тетрадкой в руке. Смущенно улыбнувшись, сказал:
— Вот что, други, я, грешным делом, понемножку перевожу бумагу. Пишу, одним словом. И хочется кое-что вам почитать. Потерпите?
— Давай, Саша, послушаем, — ответил Борис. — Давно ждем, когда ты раскроешь свои тайные труды.
И хриплым от волнения голосом голубоглазый гость начал читать...
А вот так – сегодня. Не очень-то и изменилось - разве что деревья выросли, да пару окон пробили. (фото автора)
На самом деле с писательством Фадеева все было не так благостно. Первые попытки будущего классика советской литературы писать друзья вовсе не приветствовали. Напротив – Сашку за них, как сейчас говорят, «троллили».
И вновь послушаем очевидца – все того же Ядерщика: «Писать начал он на наших глазах в общежитии, но мы не придавали серьезного значения его творческой работе. Написав первые главы своей повести «Разлив», он предложил нам прочитать, но, когда Саша вышел из комнаты за своей рукописью, мы решили, что надо как-то воздействовать на него и отучить заниматься глупостями.
– Пусть лучше зачеты сдает, – сказал Апряткин.
Когда Саша вернулся с объемистой папкой исписанных листов бумаги и начал читать главы своей повести, мы его прерывали своими резкими репликами и делали такие едкие замечания, что он не выдержал пытки, выскочил из комнаты, а рукопись порвал. С нами он не разговаривал несколько дней. Но желание писать в нем было так сильно, что он восстановил все написанное и был прежним веселым общительным Сашей».
Когда-то я учился в техническом вузе. Это было довольно давно, но как сейчас помню, как преподаватель этики и эстетики грустно рассказывал нам, первокурсникам, на лекции:
– Вы знаете, у нас ведь раньше был даже Клуб поэтов. К сожалению, из поэтов получаются плохие инженеры. В общем – их почти всех отчислили…
Примерно то же было и здесь. Первый красавец Горной академии запустил учебу, но сделать ничего не мог - тяга к писательству забирала его все сильнее и сильнее…
Почему?
Мне кажется, это время было такое.
Было то время чем-то пропитано. Что-то было растворено – не то в воздухе, не то в воде…
Знаете что? Давайте я вам одну историю расскажу.
Есть довольно известное фото Александра Фадеева и Константина Симонова с ленинградскими писателями. Вот оно.
Человек, стоящий предпоследним справа, напишет на смерть Фадеева щемящие строки, в которых тоже вспомнит его пение:
Над серебряной рекой,
Над зелёным лугом
Всё я слышу день-деньской
Звонкий голос друга.
«Над серебряной рекой,
На златом песочке»
Он ведёт, бесценный мой,
За собою строчки.
То заставит зарыдать,
То даст волю гневу,
То не хочет их отдать
Ни земле, ни небу…
Расскажу о нем подробнее.
Два "Товарища"
Над толстячком слева - которой стоит рядом с Симоновым и через один от Михалкова - советские писатели постоянно прикалывались.
В основном - из-за его сходства с Хрущевым. Даниил Гранин так и вспоминал в мемуарах о нем - толстячка, кстати, звали Александр Прокофьев:
"На встрече советских писателей с Н. С. Хрущевым поэт С. В. Смирнов сказал: «Вы знаете, Никита Сергеевич, мы были сейчас в Италии, многие принимали Прокофьева Александра Андреевича за Вас».