Двадцатые
Шрифт:
В 1954 научная общественность Страны Советов отмечала 75-летний юбилей ученого. Вот его фотография, сделанная для пригласительного билета. Я смотрю на нее и думаю – вот что в этом седом одноглазом бородатом старике образца 1954 года осталось от того лощеного молодого человека, которым он был в 1910 году?
Одна человеческая жизнь, разделившая два этих числа. Жизнь, к несчастью, идеально вписанная в историю нашей страны XX века. Жалел ли он о том, что тогда не уехал?
Ситуативно — наверняка жалел, и не раз. Но в целом… Он был патриотом своей страны - настоящим, а не трибунным. И слово "Родина" для него не было пустым звуком. Я вот смотрю на это фото, и почему-то
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Впрочем, можно и без Бродского, с куда более известной цитатой.
У него никогда не было ни семьи, ни детей, он прожил жизнь адептом науки и ради познания мира. Прожил ее в своей стране, прожил так, как давно завещано, перебрав все пункты:
В горе…
… и в радости…
В богатстве…
… и бедности…
В болезни…
… и в здравии.
Пока смерть не разлучит нас.
Профессор Владимир Васильевич Аршинов скончался в августе 1955 г. в Ленинграде, куда поехал в командировку по поводу производства новых приборов для исследования горных пород и минералов.
Похоронен на Даниловском кладбище, там же, где похоронили в войну отца.
Литогея жива до сих пор, просто сегодня она называется Всероссийский НИИ минерального сырья имени Н. М. Федоровского. На стене института висит вот эта мемориальная доска.
Через два года после его смерти, в 1957 году, вышел посвященный Владимиру Васильевичу сборник научных трудов сотрудников ВИМС. Тексты для сборника писали люди, которые знали его всю жизнь, которые, по сути, были его семьей.
Вступительное слово там завершается словами: «Любовь к стране, где он родился, жил и работал – вот то единственное, что заполняло большую трудовую жизнь В.В. Аршинова».
Внук Киже
Но вернемся в бывший доходный дом княгини Елизаветы Федоровны, в девичестве принцессе Елизаветы Александры Луизы Алисы Гессен-Дармштадтской, старшей сестры последней русской императрицы и создательницы Марфо-Мариинской обители, расположенной также по соседству.
Обитель, кстати, в то время вполне еще действовала – ее закроют только в 1928 году. Да что далеко ходить – в общежитии Московской горной академии во время Первой мировой войны располагалось общежитие Турковицкого женского монастыря Холмской епархии, эвакуированного в Москву в связи с военными действиями.
Теперь место монашек заняли буйные студенты Горной академии.
Жили они там довольно весело.
Я заранее извиняюсь перед читателями за обильное цитирование в этой главе – почти полностью заимствованной. Но я убежден, что нет смысла пересказывать рассказы очевидцев. Лучше, чем они, все равно не расскажешь.
На праздновании 10-летия МГА выступавший от имени выпускников товарищ Караллов вспоминал: «Нам, инженерам, которые обучались в Горной Академии в 1922–1923 годах, вспоминаются моменты, когда мы в холодных комнатах нашего старого знаменитого Старомонетного общежития готовили зачеты, таскали на пятый этаж дрова, растапливали плитки, варили картошку и прочее».
Василий Емельянов, наш Ядерщик, был более словоохотлив:
Зачетная книжка студента Московской горной академии В. Емельянова
«В общежитии Горной академии на Старо-Монетном переулке как-то сразу образовалась тесная студенческая группа из семи человек. В нее входили четверо бакинцев – Тевосян, Апряткин, Зильбер и я, двое костромичей – братья Блохины, Алексей и Николай, и бывший партизан амурского края – Саша Фадеев.
Некоторое время мы жили в двух смежных комнатах. Питались у нас, бакинцев. Во-первых, у нас комната была больше, а во-вторых, нас иногда бакинские организации баловали – присылали продуктовые посылки».
Жили новоявленные студенты коммуной, сбрасываясь деньгами в большую жестяную коробку, которой разжились по случаю, и установив график дежурств. В обязанности дежурного входила уборка обеих комнат, и кормежка всего колхоза чем бог послал. Ядерщик в воспоминаниях особенно гордился собственным умением готовить множество разнообразных блюд из крайне ограниченного количества ингредиентов.
«Я научился готовить еще во время пребывания в Красной армии. Шесть месяцев, проведенных мною у персидской границы в ауле Молассанны, где в 1918 году была размещена наша рота, еще больше усовершенствовали мои познания в кулинарии, в починке одежды и даже в изготовлении обуви. В ауле Молассанны нам выдавали чурек, сырую баранину, лук. Из мяса и лука мы приготовляли различные блюда, придумывая им самые невероятные наименования. Здесь, в Москве, у студентов мяса не было, но иногда мы получали картошку и немного подсолнечного масла. Из картошки, лука и ржаной муки я пек в свое дежурство пирожки с жареным луком и приготовлял картофельное пюре».
Василий Семенович то ли забыл, то ли упустил еще один важный пищевой ингредиент тех лет - селедочные головы, из которых мои герои обычно варили суп, которому Фадеев придумал выразительное название «карие глазки».
– А если обладать некоторым воображением, то это может войти в будущем в меню лучших ресторанов, – смеясь, утверждал он, когда мы поглощали соленую жидкость с плавающими в ней рыбьими глазами – вспоминал Емельянов.
Рыбьи головы вспоминал и выпускник МГА, позже – доцент Института стали Борис Исаакович Кример: «Кормились «хорошо». Суп из воблы, каша какая-нибудь - типичные блюда. Стипендия была 7,5 рублей, поэтому приходилось подрабатывать. Тем не менее, жили весело. Когда были деньги, ходили в театры, билеты покупали, естественно, на «галерку». У нас часто выступали Маяковский, Есенин, Цветаева и другие поэты. Мы устраивали диспуты, читали классиков. Все, что происходило в стране, нас интересовало и волновало…».