Двадцатый год. Книга первая
Шрифт:
– О да, – согласился редактор. – Если бы Россия состояла из Мережковских… Представляете, вместо медвежьей России Суворовых, Кутузовых, Пушкиных, Гоголей – Россия Дмитрия Мережковского?
– С трудом, – признался пан Ксаверий. – Но такую Россию я бы, возможно, признал. Интервью дадим в завтрашний номер?
– Разумеется. Как вы думаете, господин Высоцкий в курсе, что мы сотрудничаем со вторым отделом?
– Похоже, нет. Уж больно он наглый.
1914
МЕНЕ ТЕКЕЛ ФАРЕС
В день убийства террористами эрцгерцога Басе исполнилось девятнадцать. Праздник отметили в узком кругу, отгородившись от внешнего мира. Бася только что вернулась из Москвы, выдержав на курсах годовые испытания. «Москва-а-а, – ворчал сибирский дедушка. – Хотя бы Киев. Захваченная, но Польша». Киевлянин Старовольский делал вид, что дедушки не слышит.
А утром двадцать девятого, за завтраком, заглянув во вчерашний «Варшавский курьер», вернее в экстренное приложение, пани Малгожата всплеснула руками и испуганно посмотрела на мужа.
– Господи! За что их, Кароль?
– За аннексию Боснии, – безрадостно пробурчал экстраординарный профессор, прогоняя «Русским словом» лезущего на колени кота. – В отличие от нашего, боснийским кордианам гамлетизм не очень свойствен.
В тот черный для Европы понедельник семья Котвицких пробудилась поздно. Накануне основательно повеселились, и сегодня профессор был бы мрачен даже в том случае, если бы микадо извинился за Цусиму. Узнав, однако, о сараевской драме, пан Кароль сделался много мрачнее. Это заметил даже кот Свидригайлов и более попыток взобраться на него не повторял.
На полминуты воцарилось молчание. Бася, успевшая одеться для выхода, нервно листала кадетскую «Речь», Марыся с Франеком жевали бутерброды. Пани Малгожата взялась за новый, уже сегодняшний «Курьер». Свидригайлов вытянулся на диване, голова – на «Киевской мысли», задние лапы – на «Berliner Tageblatt». Шестьдесят восемь страниц вчерашнего берлинского выпуска, не содержавшие ни слова о сараевском убийстве, автоматически устарели – подобно вчерашней «Речи» и обеим «Мыслям», киевской и всероссийской. (Тучи над Европой ничуть не волновали невиданного прежде в Царстве Польском зверя, рысьей статью пошедшего в мать, уроженку американской Новой Англии. Сибирского происхождения отец лишь немного подправил породу – по выражению профессора, подверг ее умеренной русификации.)
– И что теперь? – дожевала канапку Марыня.
Папа с мамой не ответили. Умная Бася авторитетно насупилась.
– Gar nichts Gutes, meine Kleine 17 . Представляешь, что творится в Берлине? А в Петербурге?
Мама добралась до третьей страницы «Курьера». Глаза запрыгали по белому листу, от заголовка к заголовку.
– Император Вильгельм… потрясен известием… Кровь эрцгерцога… супруги… свидетельствует о политических настроениях… возбуждающих далеко идущие опасения, с одной стороны, надежды – с другой… Сараевское покушение – мене текел фарес Австрии. Was schreiben diese Idioten! 18
17
Да уж ничего хорошего, малышка (нем.).
18
Что пишут эти умники! (нем.)
– Будет война? – оживился соименник убитого Франек. – Со швабами?
– Franz! – в отчаянье воскликнула мать.
– Не переживай, Малгося, обойдется, – неуверенно пообещал экстраординарный профессор. – Современные средства уничтожения сделали войну в Европе невозможной. Самураев еще можно гнать на пулеметы – но немцев, французов, бриттов? Сознательных рабочих, интеллигенцию? Социалистов, буржуа?
Франек, прежде к балканским делам интереса не проявлявший – что за дело просвещенным европейцам до сербской и болгарской дичи? – притащил гимназический атлас и, прогнав с канапе Свидригайлова, отыскал на карте Воеводину, Боснию и Сербию. Экстраординарный профессор задумчиво глядел в окно, на полупустынную в этот час Мокотовскую. Мама, отложив газеты, позвала из кухни Зосю и занялась домашними делами.
– А вот и Константин Ерошенко, – проговорил ни с того ни с сего пан Кароль. – Чрезвычайно медленно подвигается от Ротонды 19 по направлению к Вильчьей.
Позабыв про злополучного Габсбурга, Бася старательно зевнула.
– Какой еще Константин, папa?
– Лучший мой студент. Я тебе его представлял. Вижу его здесь третий день подряд. С чего бы это, Гося?
– В самом деле, – Бася уткнулась в газетную статью о сараевском аттентате. Маня переглянулась украдкою с мамой. Франек на секунду оторвался от Балкан.
19
Нынешней площади Спасителя. – Прим. ред.
– Москалик втрескался в Баху?
– Was fur ein Wortchen, Франтишек! – возмутилась пани Малгожата, не уточнив, какое именно словечко имеется в виду: «москалик», «втрескался», «Баха»?
Версия Мани была прозаичнее.
– Быть может, русек надеется увидеть папa и подлизаться к пану профессору?
Пан Кароль покинул позицию у подоконника – куда немедленно, с невыразимой грацией перескочил со спинки кресла Свидригайлов. Возвратившись за стол, объяснил младшей дочери:
– В этом Костя Ерошенко не нуждается. Карский одобрил мое предложение оставить его при университете для подготовки к профессорскому званию. У Ефима Федоровича на таланты нюх. Перед нами будущее светило.
Марыня ухмыльнулась.
– Мокотовской улицы? Будет здесь светиться вместо фонаря?
– Русской классической филологии, – серьезно ответил профессор. – Я привлек его к составлению древнегреческого пособия. На мой взгляд…
– Вот и учился бы в своей России, если шибко умный, – внезапно разозлился Франек. – В императорский Варшавский едут сплошные посредственности.
– Или нищие, – добавила Маня. – На казенный кошт в дешевую провинцию.
Врожденное чувство справедливости не позволило Барбаре промолчать.
– И еще неблагонадежные. «Строжайше б запретил я этим господам на выстрел подъезжать к столицам».
Экстраординарный профессор одобрительно взглянул на старшую, даром что не предполагал в студенте Ерошенко народнических, социал-демократических и даже либеральных наклонностей. Между тем шовинизм и чванство младших вызвали негодование матери.
– Вам не стыдно, Kinder?
– Мамочка, поверь, это не чувство классового превосходства, но обычный социальный анализ, – попыталась оправдаться Маня.