Двадцатый год. Книга первая

Костевич Виктор

Юрий отбивался из последних сил.

– Товарищ Коханчик, откуда в Польше негры?

– Мы жеж не только польских трудящихся спасаем, а угнетенных целого света.

– Польский пан, он что, целый свет угнетает?

– Не он один, английские лорды способствуют, американские империалисты, Пуанкаре. Но они не влезут, места нет. А негра с китаёзой вон в тот угол можно присобачить.

Заметив подошедшего наркома, Кудрявцев бросил молящий о спасении взгляд. Бася бездушно подняла глаза к стеклянному навесу. Коханчик обернулся.

– Товарищ нарком! Анатолий Васильевич!

– Слышал, слышал, – пожал тот руки спорщикам. – Полагаю, Афанасий Гордеевич, вам следует смягчить свою концепцию польского пана. Все же поляки, они…

– Тоже люди, – подсказала Бася, отвлекшись на секунду от ажурных перекрытий.

Коханчик предпочел ее и Зину не заметить.

– Простите, товарищ нарком, – сказал он твердо, – только так. Нам украинцам про польских панов виднее.

Замечание про украинцев нарком пропустил мимо ушей. (Бася подозревала, что бывшему гимназисту из Киева послебрестский жаргон давался труднее, чем иным товарищам по партии, готовым обозвать пол-России марсианами, лишь бы шло на пользу революции.)

– Ну а негр вам зачем? – поинтересовался нарком. – Он ведь нарушит композицию.

Кудрявцев закивал. Коханчик не сдавался.

– Негр нам совершенно необходим. Для трудящихся масс Украины. Чтобы знали – не их одних гнобят. Притесняют то есть.

Нарком заметил, с некоторым уже раздражением:

– Товарищ Коханчик, можно без перевода. Я родом из Полтавы.

Коханчик осклабился. Злой на наркома из-за внезапной командировки, он мстил ему как мог.

– Колы ж це було, товарышу наркоме? Та й не з народу вы, з панив.

Зина бросила на Басю ошалелый взгляд. Нарком, равнодушно проглотив очередную глупость, повернулся лицом к Кудрявцеву.

– Так и быть, присобачьте товарищу Коханчику негра. Посимпатичнее, вроде Пушкина. Но никакой кровавой шляхты и прочей чепухи. Такой рекламы и без нас хватает. Афанасий Гордеевич, показывайте, чем вы еще намерены осчастливить трудящиеся массы Украины.

Обескураженный Коханчик, что-то бормоча, повел наркома за собой. Следом двинулись латыш и Зинаида. Бася, приотстав, спросила херинацея:

– Юрий, вам принести фотокарточку Пушкина?

Кудрявцев, измученный Коханчиком, обидного предложения не услышал. Спросил:

– Не передумала ехать?

Бася повела плечом.

– В каком вагоне кинобригада?

– В третьем. Учти, они все пьяницы.

– И развратники. Мне не привыкать.

Метрах в двадцати, среди снующих туда-сюда людей она заметила Анатолия Васильевича. По-прежнему с Басиным саквояжем, он беседовал с режиссером Генераловым. Зиночки рядом не было. Мелькнула грязно-серая шинель. Ерошенко, нет? Юрий никак не отпускал.

– Слушай, Баська, почему ты тогда назвала меня ежиком?

Пересказывать басню о доверчивой змее было бы чудовищно несправедливо. Юрий, в отличие от наглого ежа, жилище гадюки покинул. Снова пришлось выкручиваться.

– Я же сто раз говорила: Юрий по-польски Ежий. Забыли? Вы никогда меня не слушали, Кудрявцев. Когда я буду на Юго-Западном фронте, я могла бы заехать в Бердичев.

– Аделина из Минска! – вскипел Кудрявцев, но быстрей обычного сообразил, что Бася шутит. – Все же змея ты, Котвицкая.

– Идите уж, генерал Казановский.

И сама удивилась сказанному. Почему генерал? Почему Казановский? Ах да, режиссер Генералов, человек искусства, напоминает ей другого человека искусства, Кудрявцева, а люди искусства, в том числе Кудрявцев, подражают, с большими или меньшим успехом Казанове. Цепь ассоциаций, однако.

Порыскав глазами по перрону, Бася вновь увидела наркома. Рядом строился в шеренгу небольшой, из пяти музыкантов оркестр. Намечался короткий митинг. Нужно было освободить от саквояжа и кофра наркома и латыша – где он, кстати? вот! – и устроить багаж в вагон с кинобригадой. Потом отыскать Ерошенко.

– Бася, – прозвучало робко сзади.

Только ее Барбаре и недоставало – пучеглазой статуи Свободы. И ведь не отмолчишься теперь обиженно. В одной и той же лодке, до самого города Киева. Не день, не два, не три.

– Здравствуйте, Аделина. Очень рада.

Вот скажите, где их учат делать глазки? Можно подумать, перед Басей не малолетняя блудница из Бердичева, то есть Минска, а рафаэлевская святая, обиженная злою супругой нежно любимого ангела. И к чему непременно хвататься за руку?

– Басенька, милая, хорошая…

Не поддаваться, Баха, знакомые приемчики. На Мокотовской ими славился знаменитый кот Свидригайлов. Тоже был мастер, напакостив, беззащитно свалиться на пол и жалобно заглядывать в глаза.

– Простите меня! Я не знала…

Чего ты не знала, солнышко? Что нельзя использовать мужей прямо на жилплощади их жен? Чем тебя он взял – и как тебя он брал? Где – известно. На Басиной кровати.

– Юрий сказал мне, что у вас принципиально свободные отношения. И в данный текущий момент вы в объятиях любовника. То есть любовницы. Лидии Юлиановой. Лижущей Пантеры.

Оркестрик грянул «Варшавянку». Не старую, о кровавом дне славы, а новую, «смело поднимем знамя мы наше…» Нарком, уже без Басиного саквояжа, поднимался на подножку салон-вагона. Появлялись всё новые лица. Приехала начальница внешкольного отдела Крупская, супруга предсовнаркома Республики.

– Аделина, – очень строго сказала Бася, – запомните: у меня нет, не было и никогда не будет любовницы.

Лицо потрясенной Аделины вытянулось. На смущенном челе обозначилась мысль. Бася доверительно шепнула: