Двадцатый год. Книга первая
Шрифт:
Выйдя на крыльцо, Бася резко выдохнула, словно выпустила что-то из себя. Втянула прохладный воздух, спустилась на ступеньку вниз. При виде пригожей девушки лицо симпатичного, тосковавшего на посту стрелка немедленно посветлело.
– Здравствуйте, товарищ Барбара! – нарушил он устав караульной службы.
– Лабдиен, биедри стрeлниекс! 6
Бася вовсе не знала по-латышски, но будучи интеллигентной столичной совслужащей, усвоила десяток слов из языка обосновавшихся в Москве высоких вежливых парней. Улыбка вышла настоящей. Незачем отягощать других своими горестями, у латышей и собственных хватает. Солдаты-скитальцы. Как и она, который год без родины.
6
Добрый день, товарищ стрелок! (латыш.)
Ступив на панель, Барбара задумалась – не свернуть ли ей налево, к Никольскому мосту. Но привычка оказалась сильнее, и она пошла направо. Обогнув наркомат, в раздумье дошла, по Остоженке, до конца примыкавшего к зданию сада и внезапно услышала:
– Здравствуйте, Барбара Карловна.
Голос был знакомым. Одновременно чуть насмешливым и чуточку смущенным. Затаив дыхание, будто не желая спугнуть – чего? – Бася повернулась. Так и есть, знакомая солдатская шинель. Безучастная физиономия, а в серых глазах – с трудом скрываемое волнение. Стоял за углом садовой ограды, вот она и не заметила, прошла.
– Здравствуйте, Костя. Не ожидала.
Врать было не стыдно. Да и какое вранье, всего лишь вежливая формальность.
– Надеялся случайно вас увидеть, – с обыкновенной своей серьезностью объяснил Ерошенко, – но не предполагал, что увижу так скоро. Даже замерзнуть не успел. Вы домой?
– В Милютинский, в РОСТА. А вы?
В серых глазах обозначилась решимость.
– Невероятное совпадение. У меня там срочное дело. Если не возражаете…
Бася не возражала. В Милютинский можно идти хоть полтора часа, а коль захочется, и целый день. Подставила локоть, как тогда, на Мокотовской.
– Pieszo, panie podkapitanie?
– Sadze, ze tak, bo tramwajow nie widzialem chyba od listopada. Mam nadzieje, ze nie jest pani zdania, ze pania przesladuje? 7
«Дождешься от вас», – хихикнул вредный голос.
* * *
Удивительные дни, бросает в жар и холод. Лидия, Аделина, Збигнев. Чудесные планы. Бездна отчаяния. И после всего – Ерошенко. Чертов фендрик, откуда узнал? Или почувствовал? Но он не из чувствительных. Рационалист, ограниченный сводом правил, не менее глупых и строгих, чем у нее. Такой не стал бы торчать под окнами, выведывать, выспрашивать. Даже в наркомат заходить бы не стал, не желая привлекать к себе и к ней внимания. А если бы она пошла налево, к реке… Нет, в самом деле, откуда? Неужто успел проболтаться Кудрявцев? Если так, то слава болтунам.
7
Пешком, господин штабс-капитан? – Думаю, да, трамваев я не видел, верно, уже с ноября. Надеюсь, вы не думаете, что я вас преследую? (пол.)
По дороге, совершенно против воли вспомнился май пятнадцатого, тот жуткий день, после погрома. Даже улицы, которыми шли теперь она и Костя, были те же. Волхонка. Храм Спасителя. Моховая. Охотный ряд. (Если бы тогда с нею рядом был Костя!) И как тогда, после погрома, почти никто не попадался навстречу. Безумно уставший город, словно колоссальным вакуумным cleaner’ом, был высосан бесконечной войной, коммунизмом, отчаяньем, голодом. Одинокий милицейский, редкие прохожие, красноармейский пост. Лишь однажды обогнал их грузовик да пронесся пару раз мотор с ответработником.
– Представляете, – весело рассказывал ей Ерошенко, – третьего дня я угодил в облаву на Сухаревке. Хотел толкнуть Бальмонта и купить два пирожка, а тут нагрянули преторианцы. Отвязался, но остался без пирожков. Лучше бы вам Бальмонта подарил.
Преторианцами штабс-капитан назвал несчастных латышей. Следовало признать, что и Костя, широкий, просвещенный, образованный, подобно многим соотечественникам криво смотрел на примкнувших к социальной революции немцев, мадьяр и китайцев. Но Костю можно было простить. Он безумно устал за бесконечные пять лет, и Бася его понимала. Но война почти окончена, скоро опять всё наладится. Латыши перестанут гонять торговок пирожками, боши с хунхузами разъедутся по домам. Вновь загремят трамваи, поезда пойдут по расписанию, раскроют двери магазины. Исчезнут воззвания, агитплакаты, жуткие косынки, сапоги, наглые рожи, испуганные лица. Бульвары наполнятся мужчинами – в галстуках и шляпах, с тросточками. И женщинами – в изящных платьях, с купленными на Петровке ombrelles 8 . Как когда-то в Париже, после революции и террористического помешательства. Но там элегантность избранных сочеталась с нищетою масс, тогда как в новой России красота и тонкий вкус сделаются общим достоянием.
8
Зонтиками (солнечными) (франц.).
«Тонно же будет смотреться с омбрелью вон та мордатая баба из Выхина», – хмыкнул язвительный голос. «А почему бы, собственно, нет?» – честно возмутилась Бася. Если не она, ее дочь. Внучка, в конце концов. Пoтом и кровью, в жестокой борьбе республика обрела свое право. Кто знает, может через год и она, Барбара Котвицкая, будет выходить из чистого, отремонтированного подъезда – туфельки, шляпка, шелковые чулки – и на извозчике, нет, таксомоторе, проноситься по солнечным улицам Москвы. Ласточкой взлетать по мраморной лестнице и входить – воплощенным зовом пола – в теплый светлый зал фундаментальной библиотеки. На радость профессуре и студентам – и на зависть крыскам, вообразившим себя учеными дамами.
– Не был дома с декабря восемнадцатого. Представляете, кузена хотели мобилизовать петлюровцы.
– Господи! И что?
– Он не из тех, кого удастся мобилизовать.
Косте подошла бы серая пиджачная тройка. Чистейшей английской шерсти. Галстук она бы купила ему как у Мариенгофа, на прошлом вечере в «Стойле Пегаса». На секунду прикрыв глаза, попыталась представить Ерошенко в костюме. Не смогла. Маринегоф с Есениным, те и теперь разгуливают франтами, а Костя всё таскает солдатскую шинель и фуражку со следом от кокарды. В июле четырнадцатого – студенческая тужурка, в сентябре – гимнастерка с непонятными погонами, вот и всё, в чем видела его Барбара.
– Знаете, где я решила, что стану переводить из Неподкупного? – спросила она, проходя под бурой китайгородской стеной по бывшей Воскресенской, ныне Революции, площади.
Ход ее мыслей Ерошенко понял сразу. Как обычно.
– В Александровском саду?
– Тепло. Но не там. Вот здесь.
Бася показала на памятник Жоржу Дантону, черневший на фоне Большого театра. Ровно год назад, на открытии удивительного монстра – голова на пьедестале, словно после гильотины – Бася сказала профессору, что возьмется за Робеспьера.
Переводить холоднокровного монтаньяра профессор предложил ей тремя месяцами ранее, после казуса с монументом Неподкупного в Александровском саду. Открытый третьего ноября, к годовщине переворота, он рассыпался за сутки до празднества, в ночь с шестого ноября на седьмое. Заговорили о взрыве, но моментально угомонились, слишком очевидной была причина – погода и скверный бетон. На следующий день, встретив Басю на кафедре, профессор, хитро улыбнувшись, объявил: вы, Барбара Карловна, возведете Неподкупному нерукотворный памятник. Несмотря на отвращение к жесточайшему из адвокатов, Басе идея пришлась по вкусу. Перевести, беспристрастно откомментировать – почитайте, товарищи, усладитесь. Но одиннадцатого числа германцы подписали перемирие с Антантой и немедленно возникла Польша. Профессор только развел руками: теперь-то вы, Барбара Карловна, на родину. Когда же стало ясно, что опять идет война, Бася решила – переводить. Решила здесь, на открытии памятника еще одному адвокату, Дантону, под речь Анатолия Васильевича. Между площадью Революции и Театральной – ставшей, после смерти председателя ВЦИКа, площадью Свердлова, бывшего фармацевта.