Двадцатый год. Книга первая
Шрифт:
– Я не занимаюсь гимнастикой при посторонних, Юрий. Никто не должен знать моих секретов.
Юрий выкарабкался из-под шинели и пальто. В чем спал – финском свитере и ватных брюках – покорно потащился к двери.
– Подождите там пятнадцать минут. Или двадцать. Я позову.
– Сколько? – остолбенел несчастный. – Не пять?
– Пять – это краткий курс. Мне пришлось перейти на него после вашего тут появления. С сегодняшнего дня я возвращаюсь к полному. Чтобы не скучать, можете взять книгу. Вторая полка, четвертая справа.
Надеясь на перемену к лучшему, наивный Юрий приблизился к этажерке. Бася застыла в садистическом предвкушении.
– Бузескул, – прочел на обложке Юрий. – Что за херинацеус?
Античное слово пришлось художнику по вкусу.
– Там название есть. Вам понравится.
– История афинской демократии. Издеваешься?
– Разумеется.
Юрий хлопнул дверью.
Выполнив все предписанные датским атлетом упражнения, Бася неторопливо облеклась в синее учительское платье, купленное летом на Сухаревке, после чего позволила Кудрявцеву вернуться. Уходя на службу, сообщила:
– Меня не будет целый день. Возможно, также вечер и ночь. Можете пригласить и потаранить Аделину, пока она не отбыла в Бердичев. Но не вздумайте лезть на кровать. На полу.
Кудрявцев выслушал молча, отрешенно глядя в раскрытого на середине Бузескула. «Не вздумай его жалеть», – сказала себе Бася, наматывая шарф.
* * *
Если бы Бася жила в Петрограде, она бы устроилась во «Всемирную литературу» к Горькому. Но она жила в Москве и служила во 2-м отделении 4-й секции 3-го подотдела в отделе по делам науки Наркомата просвещения.
Многочисленные отделения, секции и подотделы имели, разумеется, названия. Но названия менялись слишком часто и произносить их было слишком долго. В разговорах сотрудники обычно обходились номерами, нередко забывая, как точно называется место их работы. Возможно, всё необходимое, помнил глава отдела по делам науки, главный в РКП знаток социализма Гольдендах-Рязанов. Однако с учетом его загруженности – он возглавлял также несколько иных отделов и комиссий – позволительно было усомниться и в нем.
По причине коммунизма, пускай и военного, жалованья в наркомате уже год как не платили, спасибо за столовку и паек. Именно к обеду подтягивалось в кабинеты большинство сотрудников. Главным тружеником наркомата был нарком, никогда, казалось, не спавший, знавший всё на свете, посещавший в день десятки разных мест и свободно говоривший на несметном количестве языков. Что же до массы прочих служащих… Одной из задач наркомата его шеф полагал спасение от голода и принудительных работ не разбежавшейся еще интеллигенции – со всеми вытекающими отсюда последствиями, как положительными, так и не очень. Бася была положительным последствием, Басины коллеги по 2-му отделению – не очень.
Но с сегодняшнего дня всё для нее было в прошлом. И наркомат, и коллеги – Алексей Пафнутьевич, Зиночка Голицына, Ларионов, Иудушка Богоявленский. Schluss, meine Damen und Herren! Auf mich wartet die Heimat! 4 Завтра Бася отправится в комитет помощи польским беженцам и заявит о желании поскорее вернуться на родину. Сейчас с Пилсудским почти не воюют, чем она и сумеет воспользоваться. Больше поезд без нее не уйдет. Она немало потрудилась для России, для Польши и заслужила право на отдых. Дома, в семье, в Варшаве.
4
Кончено, дамы и господа! Меня ожидает родина! (нем.)
Давно не доводилось ей шагать на службу в столь приподнятом настроении, как в тот предвесенний день. Давно так не радовал ее трескучий гомон птиц, высыпавших погреться под скудным февральским солнцем. Больше она не ошибется, никогда. Юрочка обошелся слишком дорого, но больше – никогда. Боже, через неделю, много через месяц она обнимет маму, папу, Маню, пройдется по Новому Свету, выпьет кофе на Краковском Предместье, вступит на Третий мост и будет смотреть на Вислу – так и не потекшую вспять. Вопреки известному поэту.
Поляки, я не вижу смысла
В безумной доблести стрелков.
Иль ворон заклюет орлов?
Иль потечет обратно Висла?
Жаль, нельзя извиниться перед Осей Мандельштамом. В конце восемнадцатого Бася столкнулась с ним в наркомате на лестнице. И сказала со злостью, для самой себя неожиданной: «Осип Эмильевич! Позвольте спросить. Вы по-прежнему не видите смысла?» «О чем вы?» – растерялся акмеист, маленький, растрепанный, похожий на высокомерного цыпленка. «Все о том же, товарищ Мандельштам. Позвольте представиться, Барбара Котвицкая, из Варшавы». Поэт не без труда сообразил, что речь идет о давнем его стихотворении. Пожал плечами. «Я действительно так думал тогда. Теперь понимаю, что ошибался. От всей души поздравляю с обретением независимости. К слову, я тоже родился в Варшаве. Вы позволите пригласить вас в…» Бася не дослушала, что-то пробормотала и убежала плакать. Месяцем раньше пришло известие о Франеке. Но в чем был виноват растрепанный поэт – вечно ищущий чего-то глазами на потолке, но зато товарищ самого Гумилева?
Потом Басе очень хотелось попросить прощения, но в коридорах наркомата поэт ей более не попадался. Когда же Бася попыталась отыскать его сама, ей сообщили, что «Ося» уехал подкормиться в только что освобожденный от Петлюры Киев. Что с ним теперь, бедолагой, после жутких добровольческих погромов? (И все же какое имел он право высокомерно поучать поляков? Выискался патриот архирусский. «Так вы и впрямь антисемитка, барышня? – изумился внутренний голос. – Товарищ Кудрявцев прав?» Нет, не прав. Но права Осип Мандельштам не имел!)
«Перед кем я еще тут виновата?» – подумала Бася, входя в просторный вестибюль. Гольденбаха вроде бы не трогала, Луначарского тоже. Ну разве однажды – когда ей предложили высказать соображения о возможности использовать польскую орфографию при замене русской графики на латинскую. Тогда она выпалила с ходу: «Что за бред?» – не имея понятия, что русская латиница это идефикс Анатолия Васильевича. Но если наркому и рассказали о Басином невежливом отказе, он посмеялся, и всё. Коханчик? Да пошел он к черту. Все идите к черту, не до вас. Новая жизнь, товарищи, comprenez-vous, citoyens? 5
5
Понимаете, граждане? (франц.)