Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма

Капица Елена Леонидовна

Манси была очень темпераментна, прямая противоположность Полю, но они как-то хорошо уживались, хотя Манси могла делать ему замечания. Манси сначала не приняла нашей семьи, когда, приехав к нам на Николину Гору, увидела полный разгром — дача только начинала строиться, дети бегали и шумели, кругом говорили громко на непонятном языке, надо было спать в маленькой дачке, где спало еще много незнакомых людей, кто в гамаке, кто на чердаке. Умывались все в саду, на деревьях были повешены умывальники. W. C. был вдалеке, в будке. Рядом была река, куда все ходили купаться. Ели и пили тоже за большим столом на открытой террасе. Все это привело Манси в отчаяние, и она умоляла Поля ее скорее отсюда увезти. Но Полю это все нравилось, он уговорил

Манси остаться. Она смирилась с этим бедламом, и потом уже мы стали настоящими друзьями…»

В последние годы Капицы и Дираки виделись не часто, давал знать себя возраст. Каждая встреча могла быть последней. Как-то Анна Алексеевна записала в своем дневнике: «27 июня 1979 г. Эричи.Прощались с Дираками. Дирак трогательно спросил, может ли он меня поцеловать. Я была очень тронута. Они уехали рано утром…».

Жена «дела Капицы» (Е. Капица)

Анна Алексеевна очень неохотно вспоминала год, проведенный в Англии без Петра Леонидовича. До этого времени они прожили в браке семь лет, и Анна Алексеевна всегда отмечала, что это были самые счастливые годы в их жизни. Оба они были молоды, жизнерадостны, Петр Леонидович уже имел достаточно прочное положение среди своих коллег-физиков, работа его была на подъеме. И вдруг в одночасье все оборвалось.

Может быть впервые за свои тридцать с небольшим лет Анна Алексеевна оказалась один на один со сложнейшей жизненной ситуацией. Она должна была представлять интересы Капицы в Англии, улаживать, утрясать все возникшие в результате такого неожиданного поворота событий проблемы. Анна Алексеевна была абсолютно полномочным представителем Капицы, вела огромную переписку с крупнейшими учеными и политиками, разговаривая с ними на равных, и в первую очередь потому, что сознавала себя проводником интересов Капицы. Она никак не могла смириться с создавшимся положением вещей и отчаянно боролась за возможность для Петра Леонидовича вернуться в его кембриджскую лабораторию. Иногда действия Анны Алексеевны были в высшей степени импульсивны, возможно, не всегда продуманны до конца, но вряд ли ее можно в этом упрекнуть. Она получала из России письма Петра Леонидовича, в которых он был с ней предельно откровенен, описывая свое душевное состояние ( см. «Письма в год разлуки» ).

Вынужденная жить за тысячи километров от мужа, Анна Алексеевна, конечно, очень страдала и испытывала колоссальное душевное напряжение, но практически никогда она не позволяла себе показывать это в письмах к Петру Леонидовичу. Тон этих писем в основном нарочито спокойный и деловой. О ее душевном состоянии мы можем судить только из слов, брошенных вскользь в письмах к друзьям и коллегам Капицы:

«Так случилось, что я стала женой „дела Капицы“ и каждое усилие помочь ему воспринимаю очень остро…» (из письма к Г. Ласки, 24 июля 1935 г.); «…Читая письма Капицы, я не могу отделаться от необычайно острого ощущения чудовищной жестокости и бездушности всего происходящего…» (из письма к П. Дираку, 9 апреля 1935 г.); «Я очень рада, что он чего-то хочет, это дает мне надежду, что вернется вновь к нему его удивительный интерес к жизни, способность получать удовольствие от того, что происходит вокруг него. Я не могу думать без ужаса о том годе, который он провел в России, и теперь он начинает или пытается начать жить…» (из письма к П. Росбауду, 6 августа 1935 г.). Можно привести еще множество подобных замечаний, рассеянных по разным письмам.

Конечно, Анна Алексеевна рвалась в Москву к мужу. Но почти год она не могла себе этого позволить. Ее связывали и необходимость отстаивать интересы Петра Леонидовича за границей, и страх перед действиями советских властей. Причем, боялась она не за свою жизнь и жизнь своих детей (их она собиралась оставить в пансионе в Англии).

Она боялась, что ее присутствие в России может быть использовано для шантажа и давления на Капицу и он не сможет быть абсолютно свободным в своих поступках.

Но все же в конце лета 1935 года она, после согласований с Петром Леонидовичем и Резерфордом, решила ехать в Россию. В письме, написанном близкому другу и ученику Капицы В. Вебстеру, видно, как радуется она предстоящей поездке, несмотря на то что отчетливо представляет себе всю связанную с ней опасность:

«14 августа 1935 г., Кембридж

….Немедленно сообщаю тебе новость: я плыву в Россию примерно через три недели!

Капица пишет, что он разговаривал с представителями правительства, в частности с Межлауком, который сказал ему, что они очень хотят, чтобы я приехала, потому что они верят, что я помогу Капице и т. д. Я написала ему, что настоящая причина, возможно, в том, что им надоело мое вмешательство, как говорил Майский. Но он (К.) думает, что в настоящее время я могу приехать абсолютно безопасно, и что у него есть формальные уверения Межлаука, который сказал, что достаточно его и Молотова слов, и что они говорят, что я смогу абсолютно свободно приехать и уехать. Ну, я думаю, кто-то из нас должен же начать доверять другой стороне, и даже хорошо, что это буду я.

Дирак в России и все время проводит с К., Эдриан собирается очень скоро навестить его, а потом и я приеду, и я думаю, что это очень его поддержит. Мне кажется, что происходят значительные изменения в их (Капицы и советского правительства. — Е. К.) отношении друг к другу, и я надеюсь, что это происходит не только благодаря Конгрессу, а что это начало взаимопонимания. К. пишет, что он по-прежнему считает, что после того, как я побуду там, тебе будет необходимо приехать, потому что, говоря по правде, он не доверяет нашим людям и тому, что они говорят.

Я уславливаюсь со всеми таким образом — в случае крайней необходимости присмотреть за детьми я поручаю госпоже Робертсон, я даю ей все полномочия, чтобы моя мама чувствовала, что она не совсем одна. Все научные бумаги Капицы с разрешения Резерфорда я сложила на чердаке Кавендишской лаборатории, а тебя хотела бы попросить сохранить все мои частные бумаги, переписку и т. д., относящиеся к делу Капицы. Если дело обернется совсем плохо и мы с Капицей оба попадем в тюрьму, то ты должен будешь вести мои дела здесь. Я прошу тебя об этом, потому что в продолжение всего этого трудного года ты был для меня большим и надежным другом, а кроме того, ты уходишь в „политику“, и тебе будет, возможно, интереснее, чем кому-либо другому, проследить за этим „делом“ до самого конца. Я уверена, что Ласки поможет тебе в этом случае, я напишу ему об этом.

Все мои частные бумаги я положу в пакет, напишу на нем твое имя и оставлю для тебя.

Да, интересно, что я увижу в России, но снова быть с Капицей — это такое облегчение, что я ни о чем не думаю.

Дай мне знать, согласен ли ты забрать пакет, если я не вернусь…»

Вскоре Вебстер ответил телеграммой:

«С удовольствием сделаю для тебя все, что могу. Вебстер»

Однако дела с поездкой в Россию осложнились. Это видно из письма к Росбауду, давнему другу семьи Капиц.

«31 августа 1935 г., Кембридж

…Мои дела в настоящий момент хуже некуда. Я снова просила в посольстве СССР гарантий, что я смогу вернуться назад, т. к. мои дети остаются здесь. Они не отказали мне полностью, но отказались разговаривать со мной в присутствии третьего лица. <…> Я очень огорчена, ведь я думала, что, наконец, увижу Капицу. <…> Целый год мы жили в разлуке, и в тот момент, когда, как мне казалось, наступило просветление, все рухнуло.