Дважды войти в одну реку
Шрифт:
Раф посмотрел на себя в треснутое "венецианское" зеркало. И увидел пожилого человека с грустными, но живыми глазами.
И тут зеркало вспыхнуло, будто по нему полоснул солнечный луч. Раф обернулся. Но сначала он втянул живот и гордо выкатил грудь.
Перед ним стояла прекрасная Марта. Ее глаза улыбались и смотрели на Рафа с любовью. И Рафу даже показалось — с обожанием.
Он жадно схватил руку девушки и поднес ее к губам.
— За
— Да-да, — шептала Марта, гладя другой рукой Рафа по голове, — ты сумеешь, ты сумеешь, ты справишься, я знаю… Ах, Раф, любимый…
Из гостиной доносится возмущенный голос Тита:
— Начитаются, понимаешь, всяческих Серафимовичей и прочих Демьянов Бедных. А читать надо было Достоевского, Гоголя да Пушкина… Дурачье! Пушкин уже двести лет назад всё знал, а вы, словно дубьё неотёсанное, пытаетесь что-то кому-то доказать, Давно открыта Америка и изобретен велосипед, а вы ломитесь в открытую дверь…
Вот послушайте… Только слушайте внимательно, идиоты!
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино — печаль минувших дней
В моей душе чем старше, тем сильней.
Мой труд уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Раф подпрыгнул от изумления.
Вот он, последний, завершающий удар кисти! Но нет! Не прав, Фомич! Пока жив художник, каждый последний удар кисти, на самом деле, всегда — предпоследний!
Раф обнял Марту и увлёк в гостиную.
Тит, старина Гарри и Герман при их появлении дружно встали.
Рогнеда отвела взгляд в сторону и усмехнулась.
— А где же наши гости, генерал от чертей и пара его адъютантов? — спросил Раф. — Может, их и не было?
— Приветствуем тебя, герой Эллады! — пробасил Герман. — Рафаил, у тебя вид венчального дедушки.
— Всяких дедушек встречал, но вот венчальных… — просипел старина Гарри.
— Марта, неужели вы согласились?.. — ревнуя, спросил Герман.
— У меня не было выхода, — Марта потупила глаза, — Рафаил взял меня силой…
— А вам, конечно, понравилось, — не унимался Герман. — О времена, о нравы!
Раф осмотрел друзей.
— Недавно мне кто-то сказал, что хорошо бы нас всех отправить…
— На
— Нет!
— В приют?
— Нет!
— К праотцам?
— Нет! По второму кругу…
— Но мы ещё не завершили первый!
— Не пулей хотел завершить поэт, а росчерком пера, — почти пропел Раф.
— Ах, как красиво! — пробурчал Герман, опускаясь на стул. — Красиво, туманно, непонятно… Налил бы лучше.
Раф, одной рукой обнимая Марту, вытянул вперед другую, став похожим на статую, и произнес:
Источник страсти есть во мне
Великий и чудесный;
Песок серебряный на дне,
Поверхность лик небесный;
Но беспрестанно быстрый ток
Воротит и крутит песок,
И небо над водами
Одето облаками.
Родится с жизнью этот ключ
И с жизнью исчезает;
В ином он слаб, в другом могуч,
Но всех он увлекает;
И первый счастлив, но такой
Я праздный отдал бы покой…
Раф замолчал, еще раз оглядел друзей и торжественно закончил:
…За несколько мгновений
Блаженства иль мучений.
В гостиной воцарилось опасное молчание. Которое было прервано Германом:
— Я говорил и всегда готов это повторять, что Раф, простите Марта, самый глупый из нас. Слова, которые он только что произнес, лишь подтверждают это. Ты думаешь, что ты самый умный, что мы тут ни черта не смыслим? — Герман не на шутку рассердился.
— Ты считаешь, что остановился в шаге, да-да, не удивляйся, я тебя раскусил! ты считаешь, что остановился в шаге? Как бы не так! Ты остановился в километре, ты застыл как соляной столб, и тебе не сдвинуться с места! — внезапно лицо Германа изменилось, оно предательски подобрело. — Черт с тобой, проклятый иудей, ты остановился не в километре… Может, — в полукилометре. А может, и не остановился?.. — лицо Германа расцветало на глазах. Он замяукал. Не переставая мяукать, он сказал: — Нет, каков подлец! Какова попытка выбиться в гении! За счет других! Ай да Раф! Ай да сукин сын…
В ажитации Герман вышел из-за стола. Ступил на когда-то роскошный ковер, замер в центре его, поправ могучими подошвами вытертый лик мудрого и жестокого Соломона.
Губы царя, прильнувшие к чаше наслаждений, скривились, казалось, еще мгновение и Соломон плюнет в сторону картины с похоронными дрогами.
Картина, как бы восприняв метафизический сигнал, дрогнула, сорвалась с крюка и с безобразным грохотом обрушилась на крышку рояля, вдребезги разнеся стеклянную банку с увядшими цветами и низвергнув на пол медного божка.