Две любви
Шрифт:
— Мы не допустим вас уехать! Мы не допустим нашу герцогиню уехать!
Но Элеонора одним жестом заставила их отступить.
— Дайте мне дорогу, если вы не хотите отвести меня к нему.
Тогда подошёл её родственник Санзей и сказал:
— Государыня, герцогиня гасконская не может быть узницей короля Франции, пока живы гасконцы. Если ваше величество желаете идти к королю, мы тоже пойдём и увидим, кто должен быть узником.
При этих словах поднялись крики, отозвавшиеся под высокими каменными сводами сеней, на каменных ступенях и внизу на дворе. Элеонора слушала их с безмятежным спокойствием, так
— Тогда идёмте со мной, — сказала она, — и позаботьтесь, чтобы со мной не случилось никакой беды. Сегодня я исполню волю короля…
Эти слова ясно донеслись до комнаты, и Беатриса, обернувшись к Жильберту, сказала:
— Вы видите, что это не больше, как условная между вами игра.
— Разве вы не можете поверить? — спросил он с упрёком.
— Я поверила бы вам, если бы знала, что вы меня любите, — ответила она Жильберту и направилась к дверям, которые вели во внутренние комнаты.
Жильберт последовал за ней.
— Беатриса, — кричал он ей вслед, — Беатриса, выслушайте меня!
Она ещё раз обернулась, её лицо как бы окаменело.
— Я слышала вас, слышала, но я не верю вам.
И не прибавив ни слова, она вышла. Он с минуту смотрел ей вслед, и его лицо мало-помалу омрачилось; гнев медленно овладевал им, но надолго. Он наклонился, поднял шапку, упавшую на пол, затем последовал за королевой в прихожую, потом по лестнице и по двору в комнаты короля.
XI
В ту же ночь они поспешно отправились при свете факелов; когда они достигли большого корабля, то наступил рассвет; вскоре кабельтов собрали, и экипаж поднял якорь. Разгневанный Жильберт собрал своих людей и также сел на корабль. Много часов протекло, прежде чем он отдал себе отчёт в своём поступке. Тогда он стал сожалеть о своём решении. Однако его сильная натура одобрила его поступок, и он думал, что не следует переносить капризов молодой девушки, когда он очевидно прав. Она должна ему поверить. Любовь же упрекала, что он оставил Беатрису без покровительства и, может быть, на произвол её отца, потому что каждую минуту он мог явиться морем и потребовать от графа Раймунда, чтобы он беспрепятственно выдал её. Он спрашивал тоже себя, почему сэр Арнольд не являлся, и не погиб ли он, отправившись под парусами из Эфеса. Его мысли скоро перешли на Беатрису, и он сел на снасти полюбоваться голубой водой, в то время, как корабль тихо плыл. Прежде всего, раздумывал он, что было в Беатрисе такого, чем она удерживала его? Ничего другого, кроме воспоминаний детства, усиленных верностью данному слову.
Внезапно он почувствовал в себе горестную пустоту и мучительную жажду сердца, которые ему оставила после себя любимая женщина, и вскоре признал, что его гнев сыграл с ним комедию, в какой накануне обвиняла Беатриса его совместно с королевой. Ему казалось жестоким, что она не верит ему, и однако, когда видел и слышал, то трудно было верить тому, что противно свидетельству своих собственных чувств. Если бы она любила его, думал он, то не сомневалась бы в нем; он никогда не сомневался в ней, что бы она ни сделала.
Тогда он стал отдавать себе отчёт в сущности дела, так как, прежде чем убедить себя самого, он представил себе Беатрису в том положении, в каком она сама увидела королеву, склонившегося к ней человека, который обнимал её, называя любовью своей жизни, — и почувствовал другого рода гнев, который яростно поднялся в нем, потому что воображаемый им спектакль ему не нравился. Затем признав, что она не имела всех прав, он принялся проклинать свою несчастную судьбу и сожалеть, что последовал за королевой и покинул Антиохию. Но теперь было слишком поздно; она исчезла в пурпуровой дали. Прошли дни, и мало-помалу он впал в мрачное отчаяние северных людей, так что спутники стали его спрашивать, не случилось ли с ним чего-нибудь неприятного.
В течение этого времени королева не показывалась и оставалась безвыходно в своей каюте с придворной дамой Анной, не пожелавшей её покинуть. Элеонора была тоже печальна; она не хотела видеть короля и боялась находиться в присутствии Жильберта.
Тем более ей было горестно сделаться жертвой ради женщины, которую любил Жильберт, так как её жертва была тщетной, и ей не поверили.
Что касается короля, то он целыми днями просиживал на палубе под шатром, перебирая чётки и со рвением читая молитвы, чтобы присутствие Вельзевуловой жены не могло развлекать его мыслей, когда они достигнут Святой Земли.
Наконец они высадились в Птолемаиде, которую некоторые называют Аккрой, и отправились в утомительный путь к Иерусалиму. Молодой король Болдуин Иерусалимский встретил их с пышной процессией. Жильберт оставался позади, так как его сердце не было расположено к веселью и празднествам.
Элеонора сошла с корабля ещё красивее, чем прежде. Она выказывала царственное презрение к королю, который даже не осмелился воспользоваться правом, которое она сама ему дала, чтобы откровенно говорить с ней и упрекнуть её за поведение. Что касается Жильберта, то перед стенами и башнями Иерусалима он почувствовал, несмотря на своё меланхолическое настроение, надежду на мир и ожидание счастья, совершенно иного, какое он знал до тех пор. Ему казалось, что, если бы он был один в святом месте, он нашёл бы там покой души. Хотя он держался позади шествия, но многие из молодых рыцарей и оруженосцев хотели быть с ним, и он не мог вполне наслаждаться уединением.
Всей душой он отдался созерцанию самого святого места во всем свете. День уже клонился к вечеру, и город выделялся, как видение на бледном небе. Все существо Жильберта перенеслось в давно заученную молитву.
Он слышал сердцем, как это бывало во время детства в английском замке, пение ангелов-хранителей, молящихся вместе с ним. Он молился за торжество добра над злом, света над мраком, чистоты над нечестием, добрых над злыми, и его молитва неслась к небу. Он весь предался своей мечте и не слышал шума королевской процессии, громких разговоров и весёлого смеха.
Ему было безразлично, что молодой Болдуин, уже наполовину влюблённый, шёл рядом с королевой, нашёптывая ей нежные слова, или с детской плутовской шаловливостью прерывал литургию, монотонно произносимую королём поочерёдно с патером, стоявшим возле него. Также безразлична была для него болтовня рыцарей относительно помещений, которые им предстоит занимать, юных оруженосцев о молодых еврейках с чёрными волосами и конюхов относительно сирийского вина. Для него же только святой крест, единственный истинный и святой, поднимался в чистом сиянии.