Две недели в другом городе
Шрифт:
Теперь происшедшее казалось ему неизбежным, закономерным.
— Мы должны были освободиться от ненависти, — сказала Карлотта.
Они какое-то время лежали молча.
— Ты завтра уезжаешь? — спросила она.
— Да.
— Будешь завтра спать со своей женой?
— Да.
— И думать обо мне?
— Нет. О жене.
И в этот миг Джек почувствовал, что еще никогда не желал свою жену столь сильно; он знал, что, вернувшись в Париж, обнимет ее с любовью и восхищением, будет дорожить ею. То, что поначалу замышлялось как месть, Карлотта своей женской щедростью
Он поцеловал ее. Джек не поделился своими мыслями с Карлоттой, но ее тронула нежность его поцелуя; она улыбнулась:
— Ты рад случившемуся?
— Да. У меня больше причин быть благодарным тебе, чем ты полагаешь.
— Это хорошо, — сказала она и, помолчав, спросила: — Мы с тобой еще будем когда-нибудь заниматься любовью?
— Наверное, да. — «В этом больше нет необходимости», — подумал он. — Когда-нибудь, где-нибудь.
Она усмехнулась с легкой грустью.
— Когда-нибудь, — прошептала Карлотта. — Где-нибудь.
Утром Джек отправился искать подарки жене и детям, на которые он решил потратить купюру достоинством в десять тысяч лир, полученную от дамы из Бостона, сопровождавшей пьяного американца. Он шагал по оживленным, залитым солнечным светом улицам Рима, разглядывая сверкающие витрины. Хотя Джек спал в эту ночь не более часа, он не испытывал усталости и с удовольствием бродил по магазинам женской одежды, среди шарфов и свитеров, а также среди кукол и игрушечных автомобилей. Благодаря полученному от Холта чеку он чувствовал себя богатым. Джек купил дорогие подарки.
Обменяв в отеле двести пятьдесят долларов на лиры, Джек положил деньги в конверт, чтобы отдать их Гвидо в аэропорту. Благодарственное подношение местным богам, подумал он, заклеивая конверт. Он никому не звонил утром — ни Карлотте, ни Делани, ни Холту, ни Веронике, ни Брезачу. Все кончилось этой ночью, сказал себе Джек.
Его самолет вылетал в час дня; Гвидо молча вез его по неаполитанскому шоссе. Ярко светило солнце. Гвидо был серьезен, даже печален. Джек чувствовал, что Гвидо привязался к нему и жалеет о том, что эти две недели истекли. «Он вспомнит обо мне с добрым чувством, — подумал Джек. — когда приедет в Тулон к женщине, на виноградниках которой работал во время войны».
У входа в аэропорт он вручил Гвидо конверт и попросил не вскрывать его до тех пор, пока не вернется в Рим. Гвидо кивнул, его глаза взволнованно вспыхнули, мужчины пожали друг другу руки. Джек постоял у дверей, провожая взглядом отъезжающую машину. Затем вслед за носильщиком отправился внутрь здания. Его багаж взвесили, Джек прошел регистрацию; подойдя к двери с надписью Dogane, [58] он заметил вбегающего в аэровокзал Брезача. Парень был без очков, вокруг его глаз темнели многочисленные порезы, он близоруко оглядывался по сторонам, пока не увидел Джека,
58
Таможня (ит.).
— Я хотел попрощаться, — с ходу заявил он. — Холт, помимо прочего, сказал мне, что вы улетаете.
— Как дела на студии? — спросил Джек.
Брезач мрачно засмеялся:
— Хаос. Все кричат друг на друга. Спорят. Даже в мужском туалете. Стайлз снова запил. Тачино рвет и мечет. Он уже дважды за сегодняшнее утро уволил меня. Никто не снял и метра фильма. Мне кажется, что работа над картиной не будет завершена раньше Рождества. Ну и пусть. — Он пожал плечами. — Я принес вам кое-что. — Брезач опустил руку в карман пальто и вытащил оттуда закрытый складной нож. Вид у парня был несчастный, страдальческий. — Вот, возьмите.
Джек взял нож. Он подержал его на ладони, как бы взвешивая, и положил в карман пальто.
— Мне следовало воспользоваться им. — На лице Брезача дрогнула мышца. — Вонзить его в кого-нибудь. Возможно, в себя.
— Не говори глупостей, — добродушно произнес Джек.
— Я должен был убить Веронику вчера вечером. Никому не должно сходить с рук то, что она совершила по отношению ко мне… человеку, который так ее любил… А вместо этого я выкинул идиотский номер с шампанским…
— На самом деле, — улыбнулся Джек, — это было даже забавно. Возможно, это пойдет на пользу их браку. Он начался на реалистической ноте.
— А потом позволил увести себя, как ребенка, — с отвращением продолжил Брезач. — Случись это еще неделю назад, я бы остался там и дрался до конца… Вот чего я стыжусь более всего. Знаете, почему я разрешил Максу увести меня?
— Почему?
— Потому что, стоя там, даже тогда, когда этот негодяй наносил мне удары, я думал: «Если я затею серьезную драку, меня арестуют и, возможно, выгонят из Италии. Я не смогу доснять картину Делани, сделать свою…»
— Да, — согласился Джек, — вполне возможно.
— Я стал сговорчивым, осторожным. — Лицо Брезача побледнело, свежие порезы стали более яркими. — Смотрите, что со мной сотворил первый же успех. Пройдет месяц, и я буду смеяться над этой историей. Мое благоразумие оказалось напрасным. Так мне и надо. Я заслужил такой исход. Каким человеком я стану через пять лет? Что меня ждет?
— Не бойся, ты уцелеешь.
— Джек… — смущенно, неуверенно произнес Брезач. — Могу ли я рассчитывать на вашу помощь, если когда-нибудь она понадобится мне?
Джек с жалостью посмотрел на парня, чьи надежды обратились в прах, близорукого, печального, с порезами вокруг глаз.
— Конечно. — Джек попытался улыбнуться. — Позвони мне. Меня легко найти.
— А пока, — произнес Брезач, — вы не хотите дать мне какой-нибудь совет?
Джек взъерошил пальцами волосы, пытаясь найти нужные слова. Затем вспомнил Кэррингтона, этого замечательного человека, и фразу, которую тот сказал пришедшему к нему молодому актеру.
— Радуйся жизни, — произнес Джек.