Две смерти

Краснов Петр Николаевич

Триста шаговъ всего, и дома. Триста шаговъ — и толстый безопасный блиндажъ, гд уже согртъ чай, гд нетерпливо ждутъ героевъ поиска.

Триста шаговъ.

Вотъ и прошли… Спрыгнули внизъ. Ухнулъ бомбометъ: Только смются. Теперь стрляй — ничего! Не прошибешь…

— Что привели?

— Поймали, вотъ онъ.

— Кто поймалъ-то?

— Семенчукъ и Андреяшенко.

— Здо-оровый.

— Мусью германъ? Инфантерiя?

— А чисто одтъ.

— Товарищи, вс цлы?

— Надо-быть, вс.

— Надо на проврку, товарищи.

— А прапорщикъ гд?

— Товарищи,

ротнаго не видали?

— Надо искать.

— Не-е. Вона несутъ.

— Раненый?

— Убитый…

На другой день въ сообщенiи Ставки посл короткаго извщенiя, что на западномъ и румынскомъ фронт обычная перестрлка, значилось:

… «Въ раiон С. наши молодцы-охотники одного изъ молодыхъ полковъ ночью, подъ командою прапорщика Стойкина, преодолвъ проволочныя загражденiя противника, лихимъ налетомъ напали на полевой постъ противника. Часовой захваченъ въ плнъ. Прапорщикъ Стойкинъ смертью заплатилъ за свой геройскiй подвигъ. Другихъ потерь не было».

II

«Пропускъ наконец получила. Вызжаю сегодня. Счастлива безконечно. Цлую. Нелька».

Поручикъ Семеновъ держитъ въ рукахъ этотъ телеграфный бланкъ, и мысли вихремъ бегутъ в его голов. Тяжелыя мысли.

Нелька. Милая святая Нелька. Чистая, благородная, красивая. Онъ женился за годъ до войны. По любви. Любви съ дтскихъ лтъ. Посл долгой привязанности мальчика и двочки, посл нжнаго обожанiя юноши.

Это была не двушка, а живая поэма нжной любви. Тонкая, стройная, изящная, умная… Такъ и встаетъ она сейчасъ передъ нимъ в темно-синемъ плать, съ опухшими красными вками глазъ, вся въ слезахъ. И креститъ и креститъ его маленькими крестами и вся — молитва и отчаянiе…

Съ крестомъ или на крест…

Она — русская. Притомъ идеалистка. Сколько въ ея письмахъ любви къ нему, сколько восторженнаго обожанiя родины!..

Онъ — не герой. Онъ самъ это сознаетъ. Онъ умный, хорошо образованный, но безхарактерный. Шелъ на войну съ маршевою ротою. Въ штаб, въ большомъ штаб, его замтили. Видный, красивый, разумный: комендантъ съ нимъ долго разговаривалъ, потомъ позвали къ начальнику штаба. Заставили чертить. «Вы архитекторъ?», спросили. — «Готовился быть таковымъ». И его судьба ршилась.

Оставили при штаб для письменных и чертежныхъ работъ.

И вотъ началась эта служба на войн и не на войн, размренная жизнь офицера-чиновника въ большомъ еврейскомъ мстечк. Работа въ опредленные часы, обды и ужины въ громадной штабной столовой. Свободные вечера, проводимые у товарищей за картами или въ кинематограф. Такъ это все не походило на «действующую армiю». Даже аэропланы не безпокоили и не мшали работ большого штаба.

А потомъ подоспла весна. Зацвла сирень, распускался каштанъ, готовилась цвсти пышная блая акацiя. Улицы наполнились еврейскою молодежью, нарядно одтыми барышнями в легкихъ, прозрачныхъ, блыхъ чулочкахъ и черныхъ башмачкахъ, обутых на безобразно большiя ноги.

Вотъ тутъ и подвернулась Рахиль Финкельштейнъ. Была она очень красива или только казалась

такою. Семеновъ не смогъ бы отвтить. Когда онъ увидлъ ее впервые майскимъ вечеромъ, онъ проникся такимъ обожанiем къ ея голымъ плечикамъ, такимъ бло-розовымъ, удивительнаго оттнка. Сквозь блую блузку была пропущена широкая черная лента съ бантами, и это черное съ блымъ такъ выгодно оттняло нжный колоритъ двичьихъ плечъ и шеи.

Семеновъ заглядлся на плечи, и двушка обернулась къ нему. Это была красивая двушка съ нжным румянцемъ на щекахъ и пышными алыми губами.

Отъ смлаго, бойкаго взгляда Семеновъ смутился.

— Что смотрите, товарищъ? — спросила его двушка.

— Я… Ничего. Я хотл спросить, какъ васъ зовутъ. Я никогда васъ не видалъ.

— Рахиль, — коротко отвтила девушка. — Вы меня не могли видть. Я только вчера прiхала изъ Петрограда. Я тамъ училась на курсахъ.

Разговорились. Пошли гулять. Рахиль оказалась очень умной, очень смлой и передовой двушкой. По-русски говорила она чисто, и только слишкомъ частое употребленiе слова «товарищъ» — нужно это или не нужно, — обнаруживало ея происхожденiе. Ея отецъ имлъ на базарной площади аптекарскiй магазинъ, въ которомъ онъ продавалъ солдатамъ одеколонъ по шести рублей за флаконъ.

Сирень распустилась во-всю. Въ большомъ саду у господскаго дома, надъ ркою, защелкали соловьи, и любовь молодого поручика вылилась въ слишкомъ реальныя, страшныя формы.

На окраин мстечка, тамъ, гд дома стоятъ рже, гд гуще сады, нтъ раздражающей каменной мостовой, гд не видно ни еврейской бдноты не сдобородыхъ важныхъ евреевъ, въ накидкахъ изъ черныхъ съ блымъ квадратовъ и полосъ, гд такъ тихо и потому даже и во время военной суеты уютно, оказалась подходящая комната, и въ ней аистъ любви Рахили свилъ свое теплое гнздышко.

Иногда ночью, вглядываясь въ тихо спящую въ волнахъ черныхъ кудрей пышныхъ волосъ Рахиль, Семеновъ вдругъ вспоминалъ свою Нельку. Болью сжималось его сердце, глаза наполнялись слезами, и стыдъ заливалъ краской лицо. Мучительный стонъ вырывался изъ груди.

Рахиль просыпалась.

— Что съ тобою, товарищъ? — говорила она сквозь сонъ и обнимала его горячими обнаженными руками. И любовь захватывала раскаянiе, и поцлуи глушили стоны совсти.

Вдь такъ сладко рокотали свои псни по вечерамъ соловьи, такимъ прянымъ ароматомъ вяло отъ садовъ, полныхъ цвтущей акацiи, такъ плавно-размренно шла тихая жизнь большого штаба, полная выжиданiй чего-то крупнаго…

И вотъ Нелька детъ.

детъ тихiй и кроткiй ангелъ, который и не пойметъ и не переживетъ этой драмы любви.

Съ крестомъ или на крест…

Тамъ гд-то далеко, есть фронтъ. Тамъ есть тяжелая и легкая артиллерiя, бомбометы и минометы, огнеметы и пулеметы, тамъ есть газы и страшные броневые автомобили, тамъ люди сходятся на штыкъ и въ кровавой ненависти другъ къ другу дерутся смертнымъ рукопашнымъ боемъ… Но это тамъ, далеко…

Здсь изъ растворенныхъ оконъ звенитъ пiанино, и женскiй голосъ мягко произноситъ: