Шрифт:
I
Позднимъ вечеромъ, когда уже совершенно стемнло, спотыкаясь о какiе-то сучки и корни, командиръ роты сторожевого участка прапорщикъ Стойкинъ прошелъ ходом сообщенiя въ свою роту, занимавшую передовую заставу. Наступала душная iюньская ночь. Сильно пахло отхожими мстами и отбросами бойни, и въ этомъ узкомъ душномъ ходе какъ-то совершенно забывалось о томъ, что теперь стоитъ лто въ полной крас, что луга покрыты цвтами, что, наливаясь колосомъ, мрно, какъ море, колышется рожь, что поютъ свои псни веселыя птицы. Тутъ было тихо. Песчаные бугры, по которымъ шли, извиваясь зигзагами, ходы сообщенiя, лишь кое-гд поросли
Уже полъ года здсь. Полгода — темный блиндажъ, сырой и холодный, вмсто квартиры, полгода обдъ съ солдатами изъ общаго котла, полгода, идущихъ однообразно-скучно въ трехстахъ шагахъ отъ противника.
Прапорщикъ Стойкинъ весьма озабоченъ. Сейчасъ его вызывали къ командиру полка. Пришла телеграмма отъ штаба армiи — во что бы то ни стало добыть плнных. Во что бы то ни стало! Штабъ какими-то своими невидимыми щупальцами учуялъ, что противъ этого участка произошла смна частей. Необходима проврка. Безъ нея вс сообщенiя штаба не будутъ обоснованы. Эта развдка поручена прапорщику Стойкину. Его рот.
— Вызовите охотниковъ, — говорилъ ему усталым голосомъ командиръ полка. — Охотниковъ съ ножницами и ручными гранатами. И пошлите ихъ человекъ двадцать или тридцать нсколькими партiями. Знаете, тамъ у нихъ есть выступъ такой, противъ сухой яблони. Ну, такъ вотъ тамъ часовой есть. Его и сцапайте. Или во время смны подстерегите смняющихъ.
— Тамъ пулеметъ, — робко сказал Стойкинъ.
— Да, пулеметъ. Это верно. Но ведь, дорогой мой, у него везд пулеметъ. Знаю, что опасно. Людямъ посулите кресты, ну, тамъ и денежная награда общана, кром того, въ отпускъ вн очереди. Знаете, надо…
Онъ поднялъ глаза на Стойкина. Передъ нимъ стоялъ мальчикъ. Мальчикъ-гимназистъ въ защитной рубах съ срыми погонами прапорщика. Безъусое и безбородое лицо сильно загорло и было покрыто золотистым пухомъ. Большiе срые глаза были утомлены, волосы спутаны и росли вихрами, не поддаваясь гребенк. Онъ былъ такъ юнъ, что не врилось, что онъ командиръ роты и начальникъ слишкомъ 200 человкъ и отвтственнаго участка — окопа № 23, прозваннаго солдатами фортомъ Мортоммъ.
На форт Мортоммъ, за блиндажомъ, у колодца съ врытой въ землю бочкой, была небольшая площадка. Она почти не обстрливалась, т.-е. попасть въ нее можно было, только бросивъ по очень крутой траекторiи бомбу изъ бомбомета. Навсным огнемъ. Противникъ пробовалъ это длать нсколько разъ, но это ему никогда не удавалось. Тамъ собирался ротный резервъ на бесды, тамъ читали газеты, горячо обсуждали событя, одни громили братанье, другiе доказывали, что только оно одно приведетъ къ миру, тамъ иногда нестройно, одичавшими и огрубвшими голосами, пли псни, тамъ неискусный гармонистъ игралъ все одинъ и тотъ же надодливый мотивъ, тамъ Стойкину задавали вопросы, мучительные вопросы тугой крестьянской думы, на которые онъ не зналъ, какъ и ответить.
Вотъ на эту площадку онъ и вызвалъ свою роту. Ночь была блдная, свтлая, iюньская ночь. Заря все вспыхивала, не ршаясь догорть, и западъ былъ залитъ золотомъ невидимыхъ лучей. На восток въ темныхъ тучахъ трепетно играла зарница.
Люди собрались неохотно. Это были пожилые, угрюмые, серьезные люди, не разъ видавшiе передъ лицомъ своимъ смерть, грязно одтые, кто в лаптяхъ, кто въ сапогахъ, неумытые, вчно сонные и никогда не высыпавшiеся. Настоящiе жители окоповъ, безсмнные стражи земли русской.
Стойкинъ объяснилъ имъ задачу. Онъ вызвалъ охотниковъ. Никто не вышелъ.
— Товарищи! Вдь вы понимаете, что штабъ требуетъ. Ему нужно.
— А коли требуетъ, коли нужно, пусть самъ и пойдетъ, — мрачно сказали изъ рядовъ.
— Ахъ, товарищи! Неужели вы не понимаете?
— Какъ не понять, — раздался спокойный голосъ изъ толпы, и Стойкинъ узналъ своего любимца Антонова, — какъ не понять, господинъ прапорщикъ, только вдь мы же не дти, мы понимаемъ чмъ это пахнетъ. Выступъ у сухой яблони занятъ его пулеметомъ. Это отлично даже видно. Часовой стоитъ, опутанный проволокой. Германъ не заснетъ ни за что, потому ему за это лейтенантъ всыплетъ по первое число. Вотъ и возьми тутъ плннаго.
— Такъ какъ же, товарищи? Кресты общаны.
— Не надо! Ихъ теперь и не носятъ.
— Деньги. Награда въ сто рублей!
— Жизнь дороже стоитъ.
— Отпускъ…
Послдовало молчанiе.
— Ну, я одинъ пойду.
Молчанiе. Кажется оно такимъ тяжелымъ, такимъ мучительнымъ. Бесконечно долгимъ.
— Вы вотъ что, господинъ прапорщикъ, — говоритъ сзади фельдфебель. — Вы назначьте сами. Ребята пойдутъ. А только охотою теперь нельзя. Потому примта такая нехорошая. Вы назначьте… Вы сами назначьте…
Стойкинъ сталъ выкликать изъ толпы тхъ, кого зналъ за смлыхъ и сильныхъ солдатъ. Вс вышли какъ будто даже охотно. Только одинъ изъ тридцати мрачно и застнчиво сказалъ, ни къ кому не обращаясь:
— Недужится что-то сегодня. Лихорадка опять.
— Ослобонить, ослобонить Тарасенку! Врно, онъ сегодня хворый и обда не полъ, — загудли в солдатской толп.
Тарасенку замнили другимъ солдатомъ.
Люди разобрали гранаты, винтовки, патроны, иные снимали фуражки и крестились, другiе у колодца лихорадочно, жадными глотками пили холодную, грязную, пахнущую болотомъ воду. Стойкинъ взялъ винтовку, разсчиталъ партiю, взялъ ручную гранату. Онъ былъ совершенно спокоенъ. Онъ не думалъ о смерти, не думалъ объ опасности, не думалъ о томъ, что это подвигъ, что впереди его ожидаетъ слава или смерть. На минуту образъ матери и младшихъ братьевъ и сестеръ мелькнулъ передъ нимъ своими милыми, вчно голодными личиками. Мать, вдова чиновника, жила на маленькой пенсiи и прирабатывала штопкой и починкой блья. Теперь Стойкинъ былъ опорой всей семьи, посылая имъ остатки своего прапорщичьяго жалованья.
«Какъ-то они безъ меня будутъ?» — на минутку мелькнуло в голов.
«А почему безъ меня?» — задалъ он сам себ вопросъ и не нашелъ отвта.
Люди были готовы. Надо было торопиться. Лтнiе ночи такъ коротки. Черезъ два часа уже и свтло. Потихоньку, безъ шума, одинъ за другимъ вылзли изъ глубокихъ окоповъ, прошли черезъ узкiй проходъ въ проволочномъ загражденiи и поползли къ непрiятелю.
Всего триста шаговъ. А какъ далеко. Вотъ его проволока. Ржутъ. И все такъ же тихо, точно и нтъ непрiятеля, точно онъ заснулъ. Ползутъ черезъ проволоку. Жутко. Тихо… И страшно… И вдругъ слва ликующiй, молодой, веселый голосъ:
— Пымали! Господинъ прапорщикъ! Волокомъ пымали! Здо-о-ровый!..
И снова тишина. Но уже не та сонная тишина, полная лишь таинственныхъ звуковъ природы. Эта тишина вдругъ ожила, вдругъ закипла тихими неслышными шагами, шепотомъ пробудившихся людей. Вспыхнуло яркое пламя, и рзкiй выстрелъ разбудилъ тишину… И застукалъ вдругъ проснувшiйся пулеметъ, и засвтили синимъ свтомъ ракеты. Звенитъ разрываемая пулями проволока, свищутъ и щелкаютъ пули тутъ, здсь, тамъ.
Въ окопахъ кто-то хрипло спросонокъ ругался по-нмецки, а пули свищутъ и свищутъ.