Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Послднiй мулъ моего каравана, задвъ мшками изъ грубой парусины, висвшими у него съ боковъ, за основную жердь плетневаго забора, пролзъ въ узкую калитку, и все мое имущество, основа будущаго благосостоянiя, собралось на небольшой площадк, поросшей высокой желтой травой. По середин площадки стояла круглая хижина, сажени три въ дiаметр, сплетенная изъ хвороста и обмазанная грязной коричневой глиной. Хижина имла коническую крышу, изъ соломы «дурры», — растенiя съ длиннымъ камышеобразнымъ стеблемъ. На вершин конуса помщался красный глиняный горшокъ, и на немъ деревянный четырехъконечный крестъ, знакъ того, что усадьба принадлежала дворянину — Ато-Домисье. [1] Самъ Домисье находился на служб при двор раса Маконена въ Харар и свой аддисъ-абебскiй домъ уступилъ мн во временное пользованiе за дв штуки кумача. Отнын эта круглая хижина, съ грязнымъ землянымъ поломъ, въ изобилiи населеннымъ

мелкими черными блохами, становилась моимъ домомъ и магазиномъ. Камышовая рама, обтянутая воловьей шкурой, съ большими прорхами, и привязанная веревочными петлями къ жрдямъ, врытымъ въ землю, замняла дверь, а два оконца были затянуты грязными тряпками. Тмъ не мене это была недурная относительно постройка, пригодная для моихъ цлей.

Изъ дверей моего двора видна была вся Аддисъ-Абеба, столица Эiопской имперiи. Верстахъ въ полутора, на западъ, на вершин круглаго холма блли камнныя постройки Геби — дворца негуса Менелика — окруженный стной; отъ нихъ бжала темная дорога внутрь города, состоявшаго изъ цлаго ряда усадебъ, подобныхъ моей и соединенныхъ между собой узкими каменистыми тропинками. Кое-гд, окруженныя рощами смоковницъ, банановъ и лимоновъ, возвышались большiя круглыя крыши храмовъ, увнчанныя вмсто крстовъ звздами изъ крупныхъ страусовыхъ яицъ. Большой длинный домъ французскаго посланника на одномъ конц Аддисъ-Абебы и рядъ палатокъ, съ разввающимся надъ ними русскимъ флагомъ посольскаго двора на другомъ заканчивали обширный кругъ долины, занятой городомъ. Тропинки, ведшiя отъ хижины къ хижин, прерывались мутнымъ потокомъ Хабана, шумвшимъ въ глубокой промоин. Кое-гд къ потоку вели крутые спуски, усянные большими камнями. Мстами пейзажъ скрашивался изумрудно-зеленой лужайкой, поросшей маленькими кустами различныхъ породъ. Весь городъ былъ окруженъ горами, подымавшими свои то круглыя, то острыя вершины къ безоблачному синему небу. На сверъ, на столообразной гор, словно черная тнь залегли многочисленныя хижины древняго города-Энтото.

Вечерло. Розовымъ сiянiемъ подернулись вершины горъ, и фiолетовыя тни бжали отъ муловъ, тюковъ, построекъ и деревьевъ. Рзкiй и пронзительный втеръ становился холодне и, распахивая блыя шамы [2] погонщиковъ моихъ муловъ и обнажая ихъ худые темные торсы — заставлялъ спшить съ работой.

Вскор вс тридцать тюковъ валялись въ живописномъ безпорядк на двор, мулы сбившись въ кучу возл рогожи, на которую былъ насыпанъ «гебсъ», [3] торопливо жевали, поводя красивыми длинными ушами и обмахиваясь хвостами отъ надодливыхъ мухъ, а погонщики разводили огонь и готовились печь на круглыхъ сковородкахъ «инжиру», — родъ хлба, видомъ напоминающiй наши масляничные блины, только громадной величины и чернаго цвта. Тропическая ночь наступила быстро. Городъ, шумвшiй визгливыми нотами абиссинскихъ псенъ и игръ, барабанами и колоколами церквей, — умолкъ, и, подл ограды, все чаще и чаще сталъ раздаваться противный визгъ шакаловъ. Перенеся при помощи моихъ слугъ Алайу, Чуфы и Лифабечу свои вещи внутрь домика и устроивъ нкоторое подобiе ложа изъ свертковъ съ мягкимъ товаромъ, я зажегъ фонарь и при тускломъ свт его отдался воспоминанiямъ…

Чьи это свтлые глаза глядятъ на меня изъ глубины хижины? Красивые, синiе, добрые, любящiе глаза. Это глаза моей Ани. Я вижу и слезы, которыя дрожать въ темныхъ и длинныхъ рсницахъ, какъ дрожали въ тотъ мрачный день, когда я, Иванъ Семеновичъ Андреевъ, покидалъ свою маленькую петербургскую квартиру. Я вижу и гостиную съ круглымъ столомъ и высокой лампой на немъ, съ ящиками и тюками — вотъ этими самыми тюками, которые валяются здсь на солом, - подогнутый коверъ, простенькiй комодъ у стны и жену мою Аню, безсильно плачущую тихими слезами у окна.

Въ окно чуть брезжитъ холодное петербургское утро, мороситъ мелкiй дождь, и длинныя струйки, что ползутъ по стеклу, мн кажутся продолженiемъ ея слезъ.

— Аня, говорю я, еще не поздно. Если хочешь, — я не поду.

Она отрывается отъ окна и падаетъ мн на грудь. Я ловлю ея мокрыя щеки, ея губы и цлую ее. Въ этихъ поцлуяхъ такъ много грусти и тоски.

— Нтъ, нтъ. Позжай, если такъ надо. Позжай…. Я не хочу быть теб помхой, позжай….

— Аня! Мы въ долгахъ. Здсь въ Петербург мы никогда изъ нихъ не выпутаемся. И поврь, что быть представителемъ громадной фирмы для меня гораздо лучше, чмъ вести то ничтожное торговое дло, которое разорило меня…. Но, повторяю теб, если теб это такъ тяжело — я не поду … еще не поздно!

— Христосъ съ тобой, — говорить Аня и крестить меня. — Возвращайся только скоре и не забывай!..

Бдная Аня! Она всего годъ, какъ жена моя. Ея кроткiй тихiй нравъ столкнулся съ моими мечтами о внезапномъ и необычномъ обогащенiи.

Я игралъ на бирж и проигрался, кредиторы готовы были описать мою бдную обстановку до послдняго стула, — надеждъ на поправку не было, когда одна большая торговая фирма предложила мн отправиться съ караваномъ мануфактурныхъ и мелкихъ металлическихъ издлiй въ Абиссинiю и попробовать насколько выгоденъ этотъ новый рынокъ для Россiи. Въ случа прибыли я получалъ половину ея, не неся никакихъ расходовъ; убытка я не терплъ. Такое предложенiе было для меня спасенiемъ и я согласился.

О, эти дни прощанiя и упаковки товара! Какую заботливость проявила Аня ко мн, заворачивая вещи и длая надписи дрожащей рукой. Вотъ и сейчасъ, роясь въ переметныхъ сумахъ, я нащупалъ мягкiй свертокъ и, вынувъ его, прочелъ — «башлыкъ» … Она положила мн даже и башлыкъ, такъ какъ слыхала, что въ Абиссинiи, въ горахъ, бываетъ холодно.

Свча дрожитъ въ жестяномъ фонар, и длинныя тни бгутъ отъ ящиковъ и тюковъ, а углы хижины становятся темне. Изъ угловъ глядятъ на меня дорогiя лица моихъ родныхъ, и въ этомъ чужомъ для меня дом мн хорошо. Завтра застучитъ мой топоръ, и я устрою прилавокъ и шкапы, завтра штуки матерiй лягутъ на полкахъ, а заманчивая вывска на абиссинскомъ язык будетъ приглашать желающихъ купить что-либо въ новомъ магазин единоврца-москова….

И я сладко дремалъ, мечтая о будущемъ, голодный и усталый на жесткихъ сверткахъ. Иногда дремоту мою нарушалъ визгъ шакаловъ у самыхъ дверей дома…

Я сталъ совершеннымъ абиссинцемъ. Сажусь на мула съ правой стороны, ношу шаму, какъ они, мъ инжиру, пью грязный, вонючiй тэчь, [4] который мн приносятъ изъ сосдней деревни женщины-галласски въ большихъ глиняныхъ гомбахъ, [5] заткнутыхъ травой, наконецъ, болтаю, перемшивая абиссинскiя слова съ русскими и все приправляя такой мимикой, какой позавидовалъ бы лучшiй артистъ балетной труппы Петербурга. Я третiй мсяцъ торгую въ Аддисъ-Абеб. Два раза здилъ въ Хараръ пополнять запасы, и морозовскiя ткани у меня смнились индiйскими шелками и англiйскимъ полотномъ. Дла идутъ недурно, но до большой наживы еще далеко. Въ окна моей хижины вставлены стекла, глина обмазана мломъ, хижина разбита на дв половины — магазинъ и спальню хозяина. Слуги мои одты въ блыя рубашки и штаны и прекрасно мн помогаютъ, а населенiе города меня любить, потому что я «христiанинъ-московъ» одной съ ними вры, хожу въ ихъ церковь, молюсь святому Георгису, пляшу вмст со священниками и пою псалмы. Два раза меня даже звали къ епископу на чашку кофе. Я прiзжалъ на мул въ обширный дворъ, обсаженный бананами, съ вымощенными плитнякомъ дорожками. Меня проводили въ большой круглый каменный домъ аббуны. Аббуна въ шелковой черной накидк, расшитой золотомъ, сидлъ на альг, [6] покрытой дорогими коврами, и опирался на подушки. Онъ бесдовалъ со мною о Россiи и угощалъ ароматнымъ тэчемъ, который подавался въ зеленомъ стакан и ставился на полъ передо мной. Кругомъ, сидя на колняхъ и оживленно шепчась, трапезовали священники, дьяконы и причтъ, босые, въ высокихъ греческихъ черныхъ шапкахъ и блыхъ плащахъ. Домъ былъ наполненъ запахомъ чеснока и прянымъ ароматомъ тэча.

Слуги аббуны въ чистыхъ длинныхъ блыхъ рубашкахъ, согласно съ обычаемъ, разносили маленькiе стеклянные графинчики съ узкимъ горлышкомъ и подавали ихъ трапезующимъ. И они съ восклицанiемъ радости, высоко запрокидывая свои темныя головы, выпивали мутный желтый напитокъ. Я говорилъ аббун о братств между русскими и абиссинцами, знакомилъ его съ нашими церковными напвами. Я привыкъ ко дню, вдругъ начинающемуся въ 6 часовъ утра, и такъ же внезапно надвигающейся ночи, привыкъ къ жар днемъ, — когда отвсные лучи палятъ сквозь солому крыши, а въ лавк становится душно, и запахъ кумача длается особенно рзкимъ, — и холоду ночью, когда и подъ теплымъ одяломъ дрогнешь. Вой и визгъ шакаловъ меня не тревожатъ больше. По праздникамъ я балуюсь охотой, хожу съ винтовкой стрлять дикихъ гусей на Хабан, или ползаю по крутымъ скатамъ горъ, въ погон за козами…

У дверей моего дома всегда сидитъ или лежитъ нсколько абиссинцевъ. Они недлями присматриваются къ товару, облюбовываютъ его, затмъ заходятъ въ магазинъ, хвалятъ меня, расхваливаютъ приглядвшуюся имъ вещь, справляются о цн, передаютъ ее изъ рукъ въ руки, чуть не облизываютъ и вдругъ возвращаютъ ее мн, объявляя, что вещь — «кефу» — скверная и этой цны не стоитъ, причемъ предлагаютъ мн отдать ее, назначая цну разъ въ двадцать ниже моей. Начинается торгъ съ клятвами и божбой, и, не придя ни къ какому результату, мы разстаемся почти врагами. Но это не мшаетъ на другой день имъ снова явиться ко мн и, раскритиковавши вещь, набавить немного цну. Такъ длится иногда съ недлю, но въ конц концовъ вещь, къ обоюдному удовольствiю, продается. Отдать вещь безъ торга, это — лишить абиссинца лучшаго удовольствiя, да и сама вещь потеряетъ для него свою цну….