Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Краснов Петр Николаевич

— Это ты все мн! — говорила она съ блестящимъ отъ восторга лицомъ: — Мн! Какой ты добрый!.. И она кидалась цловать мои руки. Я насилу заставилъ ее подняться и поцловалъ ея нжныя, какъ шелкъ, щеки и губы. Она опять почернла, видимо конфузясь, и передъ зеркаломъ стала навшивать на себя бусы и ленты. Она не могла сдержать своего восторга; смялась, какъ маленькая двочка, и, какъ ребенокъ, хлопала въ ладоши. Ея радость доставляла мн искреннее удовольствiе. Потомъ, она подошла ко мн, стала на колни и поцловала мои сапоги. Я насилу поднялъ ее, посадилъ подл себя и, какъ умлъ, сталъ объяснять ей, что теперь она моя жена, что она совершенно равна мн, что она будетъ обдать вмст со мной, что она моя помощница, мой другъ, моя жена… Но все это видимо плохо укладывалось въ маленькой курчавой головк, и посл моей рчи она низко поклонилась мн и тихо, тихо, произнесла:

— Гета — я раба твоя!..

— Ну,

пусть будетъ такъ! — воскликнулъ я, искренно любуясь молодою женою своею. — Пусть такъ — ты моя раба, а я твой рабъ.

VI

Я былъ влюбленъ въ свою малютку-жену; она тоже очень привязалась ко мн. Когда я по утрамъ сидлъ въ своемъ магазин и бесдовалъ съ покупателями, она въ сосдней комнат отдавала распоряженiя слугамъ, и ее, казалось, тшила возможность заказывать обдъ, кормить куръ, барановъ и муловъ. Она сама здила на габайю, прикрывъ лицо до самыхъ глазъ шелковымъ платкомъ, и, когда она возвращалась, я видлъ только ея весело смющiеся карiе глазки. Она легко спрыгивала съ мула и, скинувъ платокъ, радостная бросалась мн на шею и покрывала меня поцлуями. Потомъ, отойдя отъ меня на шагъ, она испытующе смотрла на меня своими глазами и тихо говорила: «Гета — я тебя ничмъ не обидла, ничмъ не разсердила?» — и покорно цловала мою руку.

Она училась говорить по-русски. А какъ забавно она картавила, — совсмъ, какъ француженка. Я любилъ слушать ее, какъ она твердила слова за стнкой, заучивала цлыя фразы, чтобы порадовать меня. Она жила только мною. Вн меня для нея не было никакихъ интересовъ. Если я скучалъ, и она скучала и робко смотрла на меня, или брала инструменту напоминающiй бандуру, и, перебирая струны, пла псню безъ мотива, безъ словъ. Но стоило мн улыбнуться, и она кидалась ко мн, садилась у моихъ ногъ, опиралась на мои колни и, ласково глядя мн въ лицо и перебирая мои пальцы, пвучимъ голосомъ разсказывала мн, какъ она меня любить.

— Безъ тебя для меня нтъ ни свта, ни солнца. Ты пришелъ, ты увидлъ и ты взялъ маленькую Терунешь, чтобы ее не отдать. Да, никогда?.. Ты разлюбишь, ты бросишь свою двочку, и солнце не станетъ свтить для нея, трава не будетъ зеленой, и цвты не покроютъ кусты, растущiе по горамъ, и маленькая Терунешь умретъ!..

Ея карiе глаза становились совсмъ черными отъ печали, между бровей ложилась длинная складка, а маленькiя губы надувались, какъ у капризнаго ребенка.

— Умретъ, — тихо говорила она: — и ее положатъ на кипарисовыя носилки и завернутъ въ шаму съ красной полосой, чтобы вс знали, что она дворянка и дочь храбраго офицера… На паперти церкви святой Марiамъ будутъ выть и плясать галасски, старые нищiе и колодники будутъ жалобно ныть на каменныхъ ступеняхъ церкви, а добрые люди будутъ идти и креститься за маленькую Терунешь, которую бросилъ ея нехорошiй гета… Потомъ ее снесутъ за городъ и положатъ подъ землю, и мсто куда ляжетъ ея голова, обозначать высокимъ камнемъ, и кругомъ положатъ камни. И Терунешь будетъ лежать тамъ, одна въ пустын, и шакалы будутъ визжать надъ ея могилой, и гiена будетъ проходить надъ ея маленькимъ тломъ, громко ухать и скрести песокъ своими могучими лапами… Гета, но ты не сердишься на меня? Ты любишь меня?..

Ко мн заглядывалъ иногда ея отецъ балам-барасъ Машиша, пилъ у меня чай съ ромомъ, спрашивалъ, доволенъ-ли я его дочерью, хорошо-ли она мн угождаетъ, выпрашивалъ какую-нибудь мелочь и уходилъ.

Я любилъ Терунешь, какъ любятъ преданную собаку… Любилъ за то, что она меня такъ любила. Съ нею весело коротались тропическiе вечера, когда при свт лампы я обучалъ ее писать и читать по-русски, или разсказывалъ, какiе дома въ Россiи, какiе дворцы и храмы, какiе темные лса, какой блый снгъ и морозы — и она то пугливо жалась ко мн, прислушиваясь къ жалобному визгу шакаловъ, то смотрла на меня восхищенными глазами и спрашивала: «Гета, почему, почему ты не вернешься въ Россiю?!»

— Чтобы вернуться туда, нужно много, много денегъ.

— О, мы наберемъ много денегъ! Я хочу, чтобы ты былъ у себя. Я хочу, чтобы теб было такъ же хорошо, какъ мн теперь. Ты долженъ жить въ самомъ большомъ дом въ Петербург, и самъ московскiй негусъ будетъ жаловать тебя…

Потомъ она погружалась въ математическiя соображенiя, и маленькiй лобъ ея морщился отъ напряженiя.

— Зачмъ ты продаешь шамы по полтора талера? — вдругъ спрашивала она меня. — Абиссинцы охотно дадутъ два. У monsieur Савурэ он стоятъ два талера и соль. Не надо такъ уступать и быть такимъ податливымъ. Абиссинцы любятъ торговаться. А если ты хорошiй купецъ — ты долженъ дорожить товаромъ, мы разбогатемъ и подемъ къ теб. И ты тогда не будешь больше печальный и не будешь искать тхъ семи звздъ, что горятъ надъ горами и про которыя ты говорилъ, что он покровительствуютъ

земл москововъ… Тоже и за сахаръ надо брать одинъ талеръ, а не три соли. Всюду берутъ талеръ… А ножи… Да за ножи всегда дадутъ три талера, чтобы они ни говорили. Пусть бранятся. Ножи всякому нужны, и всякiй охотно заплатить за ножъ… Дай, я буду торговать… О, дай только! Я теб скоро соберу столько денегъ, столько, что ты вернешься къ себ. И теб будетъ хорошо, и мн будетъ не худо… Правда?.. Дома ты больше будешь любить меня?..

И она гладила своею маленькой ладонью мою руку и смотрла на меня восхищенными глазами.

Бдняжка! Въ своихъ заботахъ о моемъ скорйшемъ возвращенiи, она и не подозрвала что дйствуетъ противъ самой себя. Она не знала что изъ-за семи звздъ Большой Медвдицы, которая каждую ночь показывается надъ горами у Шола, на меня глядитъ родина…

— Гета — тихо и робко, такъ, что я едва могу разобрать ея слова, говорить мн Терунешь — Ты не сердишься?.. Ты чмъ-то недоволенъ? Я по глазамъ твоимъ это вижу! Ты недоволенъ мною… Прости меня Гета!..

Но я ничего не отвтилъ маленькой Терунешь, только перекрестилъ ея хорошенькую голову, поцловалъ въ лобъ и послалъ спать…

VII

Наступило тропическое лто, а съ нимъ прекратилась и наша спокойная, безмятежная жизнь. Уже въ iюн загремлъ въ горахъ первый громъ, блеснула яркая молнiя, зажгла гд-то въ горахъ степной пожаръ, и тотчасъ же оглушительный ударъ перекатился надъ самыми головами. Маленькiя невинныя облачка, бродившiя надъ холмами, вдругъ почернли, сгустились, солнечный свтъ померкъ, и гроза надвинулась. Какая гроза! Мелкiй дождь вдругъ обратился въ стремительный ливень. Вмсто отдльныхъ капель были видны лишь длинныя струи воды, падавшiя на землю. Съ горъ побжали ручьи, а тихая скромная Хабана заревла клокочущимъ потокомъ. Сухая, растрескавшаяся почва вдругъ поползла, заливая трещины, нагибая остатки соломы. Всюду бжали потоки, тропинки обратились въ ручьи, крыша начала промокать, и я со слугами сталъ наводить на нее снаружи палаточный холстъ. Стремительный втеръ свисталъ въ ущельяхъ горъ, стоналъ въ веревкахъ палатки, завывалъ въ оконной рам моей хижины. Ураганъ и гроза продолжались около часа, потомъ втеръ стихъ, ливень обратился въ ровный, методичный и крупный дождь. Горизонтъ чуть прояснялся. Но молнiя все еще разрзывала необычайно рзкими и крупными зигзагами небо, и громъ ревлъ въ ущельяхъ горъ. Наступила ночь, а дождь все шумлъ по холсту на моей крыш, и на двор журчали потоки воды. Только къ полуночи онъ утихъ, небо очистилось отъ облаковъ, и полная и чистая луна стала глядть среди звздъ.

Утро настало ясное, розовое. Солнце, выкативъ свой огромный шаръ и перекинувъ лучи черезъ горы, стало печь вдвое сильне, чмъ прежде, стараясь загладить изъяны вчерашняго дня. Земля просохла, но трещины остались залитыми глинистымъ краснымъ черноземомъ, а мутная Хабана унесла куда-то потоки воды и снова стала тихой и покорной. Однако, я, по совту Терунешь, окопалъ заборъ своей усадьбы широкой канавой и началъ окапывать и домъ. И не напрасно. Съ полудня уже маленькiя облачка показались на неб, а въ три часа ураганъ свирпствовалъ по вчерашнему. Моя канава наполнилась глиной, по двору текли потоки воды, а мутная Хабана ревла и пнилась. Къ вечеру ливень обратился снова въ ровный и крупный дождь, а ночью небо сiяло луной и звздами, и, казалось, смялось надъ тми опустошенiями, которыя произвелъ ливень. Утро опять было безъ облаковъ, и солнце нестерпимо жгло, но земля уже впитала въ себя достаточно влаги, и дороги стали скользкими. И такъ пошло день за днемъ. На мокрой и черной отъ степныхъ пожаровъ земл показалась мелкая иглистая зеленая трава, и пейзажъ изъ золотисто-желтаго, соломеннаго, сталъ изумрудно-зеленымъ. Но вмст съ тмъ пути сообщенiя становились хуже и хуже. Мулы скользили, вязли и падали на липкомъ и скользкомъ чернозем, подвозъ товаровъ изъ Харара прекратился, и мы съ Савурэ и армяниномъ Захарiемъ подняли цны. Мои капиталы стали быстро рости.

Терунешь привязалась ко мн еще больше, но, странное дло, чмъ больше она меня любила, тмъ холодне становился я къ ней. Раньше, пока не наступилъ перiодъ дождей, я ее рже видлъ. Я ходилъ на охоту, бывалъ у Абарра, у конвойныхъ казаковъ, у повара посланника, и видлъ ее только въ т минуты, когда хотлъ ее видть и ласкать. Теперь она всегда была при мн, и то, чего, я прежде не замчалъ, начинало раздражать меня. Иногда мн слышался запахъ чеснока въ моемъ дом, и я зналъ, что это означало, что у нея были подруги. Цлые дни мы просиживали вмст, прислушиваясь къ шуму дождя бокъ-о-бокъ, и она читала по складамъ русскiя книги, а я все по прежнему мечталъ о далекой Россiи. Едва только дождь прекращался, я бжалъ на дворъ, смотрлъ на темно-синее небо, отыскивалъ на самомъ горизонт полярную звзду.