Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Краснов Петр Николаевич

И я смотрлъ, смотрлъ на темное небо на ясныя звды и думалъ о счасть вернуться домой…

IX

Вс эти дни Терунешь ходила, какъ помшанная. Иногда ею овладвало чувство сильнаго безпокойства, она сдлала себ мула, вызжала и сейчасъ же возвращалась домой, но чаще она сидла въ углу комнаты, неподвижная и задумчивая. Если я былъ въ хижин, она смотрла на меня съ тихой мольбой. Я распродавалъ и вымнивалъ оставшiеся у меня товары, длалъ ящики, покупалъ муловъ для обратнаго пути. Я считалъ дни…

Наступилъ осеннiй праздникъ св Георгiя. Въ большой каменной церкви должно было быть въ этотъ день торжественное богослуженiе въ присутствiи двора и негуса. Терунешь съ утра умывалась и причесывалась; она одла свою лучшую тонкую шелковую рубашку, перекинула черезъ плечо шаму съ широкой красной полосой, повязала голову пестрымъ платкомъ, надла на шею бусы и монисто и пшкомъ пошла

черезъ Хабану на церковную площадь. Давъ отойти ей подальше, я послдовалъ за нею, стараясь держаться въ сторон и не попадаться ей на глаза. Я боялся ея ршимости, боялся негуса, полновластнаго владтеля Эiопiи, наконецъ боялся мести ея родственниковъ. Чувство это было гадкое, подлое, гнусное. Мн хотлось удрать отъ нея, положить между нею и мною безконечное пространство, массивныя горы, дремучiе лса и океанъ. Тамъ, въ Россiи, я могъ быть спокоенъ за себя, а здсь я волновался. Терунешь шла легкими шагами, осторожно перепрыгивала съ камня на камень, между струями мутной Хабаны; голова ея была опущена, она прикрывала лицо свое угломъ шамы до самыхъ глазъ и не оглядывалась.

Меня обгоняли абиссинцы, торопившiеся на праздникъ. Съ шумомъ пробжалъ отрядъ солдатъ въ чистыхъ блыхъ рубахахъ и шамахъ съ ружьями на плечахъ, со звриными и бараньими шкурами на спин, за ними на большомъ широкомъ, статномъ мул, съ роскошной, украшенной серебромъ и золотомъ, уздою и нагрудникомъ, съ расшитымъ шелками сдломъ, со щитомъ, обитымъ золотомъ на правой рук, халъ молодой человкъ, съ красивымъ умнымъ лицомъ и маленькой раздвоенной черной бородкой — это былъ расъ Микаэль, родственникъ негуса. Львиная грива моталась надъ его лбомъ, а золотистая шкура льва падала блестящими складками съ его плечъ. За нимъ, въ черной атласной накидк, на сромъ мул, съ ружьемъ за плечами рысилъ старикъ — его адъютантъ и оруженосецъ. А сзади опять толпа ашкеровъ съ говоромъ бжала за своимъ начальникомъ, торопясь къ храму. Въ сторон отъ тропинки на желтомъ фон выгорвшей степи видны были скачущiя фигуры кавалеристовъ; еще дальше — въ черной широкой шляп и черномъ плащ торопливой ходой на мул спускался начальникъ полицiи и военный губернаторъ Аддисъ-Абебы — Азачъ Гезау.

Чмъ ближе къ церкви, тмъ больше становилось народу. На широкой и пыльной дорог толпились худые, изморенные, военноплнные галасы, удалявшiе камни съ пути Менелика. Сама площадь была запружена тысячной толпой. Море черныхъ головъ колыхалось на бломъ фон плащей и рубашекъ. Сверкнетъ между ними ружейный стволъ или золотое шитье офицерскаго пестраго лемпта, и опять головы и головы. И среди нихъ, у самой дороги я увидалъ маленькую головку Терунешь, и мое сердце шибко забилось, и я почувствовалъ себя такимъ беззащитнымъ среди массы чуждыхъ мн людей. Удрать бы! — Но любопытство, желанiе знать, что предприметъ Терунешь, заставило меня остаться на мст. Народъ все прибывалъ. Изъ церкви медленно и протяжно неслись удары благовста, на паперти видна была статная фигура Аббуны Матеоса, въ полномъ облаченiи, съ узорчатымъ квадратнымъ золотымъ абиссинскимъ крестомъ въ рукахъ. Кругомъ сверкали серебромъ, цвтнымъ атласомъ и шелкомъ — боевые плащи геразмачей и кеньазмачей, пестрыя леопардовыя шкуры, шкуры черныхъ пантеръ, темные мундиры посланниковъ, красные и голубые мундиры и мохнатыя шапки нашихъ казаковъ.

Ждали негуса… Въ толп былъ слышенъ тихiй ропотъ, все тснилось ближе къ церкви, откуда несся ароматъ ладана. Люди давили другъ друга, потли, дышали чеснокомъ и шептались. Вдали раздались частые и пронзительные крики: а-ля-ля-ля-ля!.. Негусъ показался за ркой. Толпа его ашкеровъ, съ ружьями, окутанными краснымъ кумачомъ, конные солдаты, солдаты на мулахъ, звонко щелкая длинными палками по затылкамъ, разгоняли народъ. Народъ разступался и преклонялъ колни. Иногда среди криковъ покорности звучали рзкiе возгласы: «абьетъ, абьетъ!», [14] но непокорнаго усмиряли палки, толпа ашкеровъ затирала его, и негусъ халъ между шпалеръ колнопреклоненныхъ людей. На немъ была срая фетровая шляпа съ широкими полями, парчевой лемптъ, подарокъ Русскаго царя, опускался съ плечъ; впереди его мула несли громадный серебряный щитъ съ эмалевымъ русскимъ гербомъ, а на правомъ боку негуса висла шашка въ ножнахъ, усянныхъ брильянтами. Немного поодаль отъ негуса хала царица Таиту въ парчевомъ убор Русской царицы украшенномъ самоцвтными камнями. Малиновый шелковый зонтикъ на длинной палк вислъ надъ головою императора и издали обозначалъ его мсто. Сзади шла опять толпа ашкеровъ въ блыхъ рубахахъ и плащахъ, съ ружьями и длинными палками, съ пестрыми — желтыми, зелеными и красными значками. И все это бжало, стремилось широкимъ потокомъ, шумя и крича подъ неустанные клики покорности: а-ля-ля-ля-ля!

Note14

Абьетъ — жалоба.

Щитъ

отражаетъ солнце, парча горитъ, самоцвтные камни сверкаютъ. Доброе, полное лицо негуса съ черной бородой холодно, и только глаза привтливо улыбаются, негусъ. кланяется на вс стороны и тихо говоритъ: — «дэхна ну»!.. Даже мое сердце сильно забилось при вид этой картины шествiя монарха эiопской имперiи. Что же испытала маленькая тихая Терунешь?

Куда двалась ея ршимость. Я видлъ только, какъ и она преклонила колни и исчезла въ толп народа и ашкеровъ.

Караковый мулъ Менелика съ широкой грудью, украшенной золотымъ подперсьемъ, поводя длинными красивыми ушами, не идетъ, а катитъ къ паперти. Толпа останавливается, Менеликъ слзаетъ, снимаетъ шляпу и идетъ въ церковь. За нимъ слдуютъ его расы и начальники. Шумъ на площади постепенно умолкаетъ. Еще слышны торопливые «мынну, мынну» офицеровъ, усмиряющихъ солдатъ, но и они скоро стихаютъ. Чей-то сдавленный крикъ, причитанья и плачъ раздаются еще долго въ глубин толпы… Уже не Терунешь ли это плачетъ?.. Но и они прекратились. Высокое темносинее небо безмолвно виситъ надъ толпой. Золотистыя горы отражаютъ лучи и сверкаютъ на горизонт. Отъ высокихъ смоковницъ и банановъ ложится густая отвсная тнь. Стая голубыхъ, какъ сталь, дроздовъ съ легкимъ крикомъ перелетаетъ съ дерева на дерево.

Изъ церкви слышны мрные протяжные звуки. Абиссинское богослуженiе началось… Сначала это какой-то нескладный вой. Носовые звуки преобладаютъ, иногда голоса гудятъ, какъ кларнетъ. Къ нимъ присоединяются рзкiе удары барабана, потомъ звенятъ бряцала, и струнный инструментъ подаетъ свои ноты. Размахъ мелодiи становится шире и веселе. Меланхоличныя ноты начинаютъ уступать мсто боле веселымъ, вскор первыя совершенно пропадаютъ, будто капли печальной росы при первыхъ ударахъ лучей жаркаго солнца. Барабаны бьютъ часто и на нсколько нотъ, звоночки звенятъ, а мелодiя отбиваетъ особый медленный ритмъ. Въ двери храма видны священники. Они идутъ поднимая ноги и одновременно присдая, въ тактъ пнiю. Они обходятъ вокругъ квадратнаго алтаря, расписаннаго al fresco картинами священной исторiи. Блый дымъ кадильницъ клубится и таетъ на солнечныхъ лучахъ. Лица видны въ полутуман; пестро расшитыя, темныя, усянныя золотомъ и серебромъ одянiя священниковъ развваются въ полумрак храма. Ритмъ пснопнiя становится оживленнй, а съ нимъ и танецъ священниковъ чаще и энергичнй. Сквозь звуки голосовъ, сквозь рокотъ барабановъ и звонъ бряцалъ слышенъ мрный топотъ ногъ по земляному полу.

Пнiе на минуту обрывается. Являются новые священники, а съ ними и новая пляска.

Богослуженiе длится боле двухъ часовъ. Становится жарко, потъ течетъ градомъ, отвсные солнечные лучи пекутъ голову и безжалостно жгутъ плечи. Пнiе беретъ самый частый, быстрый ритмъ, барабаны бьютъ чуть не дробь, бряцала шумятъ. Присдая и вскакивая, размахивая руками и кланяясь, ходятъ священники. Къ ихъ толп примыкаетъ Менеликъ, расы и начальники. Топотъ ногъ, дикiя вскрикиванья иногда заглушаютъ мелодiю псни. Страшно смотрть на этихъ людей. Но я протискиваюсь ближе, гляжу и вижу что потныя утомленныя лица сiяютъ восторгомъ. Вотъ полное, круглое, обрамленное черной бородкой, лицо царя-царей, добрые и умные глаза сiяютъ неземнымъ блескомъ, губы шепчутъ слова священныхъ гимновъ, а душа унеслась къ Тому, въ честь Котораго много тысячъ лтъ въ этихъ же жаркихъ странахъ царь Давидъ скакалъ и плясалъ передъ скинiей, слагая вдохновенные псалмы.

Меня охватываетъ жуткое волненiе. Мн кажется, что и на эту черную африканскую толпу нисходитъ благословенiе свыше, и благодать Божiя свтитъ изъ ихъ карихъ глазъ. Молитвенное настроенiе овладваетъ мною, и я молюсь подъ безоблачнымъ синимъ небомъ, молюсь за свою, туманную дождливую родину, за Аню…

Вокругъ меня слышны взволнованные возгласы: «Георгисъ, Георгисъ», темныя лица слдятъ за негусомъ, влюбленными глазами, темныя губы шепчутъ слова псалмовъ….

И вдругъ, словно нарочно, къ дикому, полному особой прелести абиссинскому церковному пснопнiю присоединяются мощные аккорды европейскаго хора. То черные галласы играютъ на мдныхъ инструментахъ, подъ управленiемъ русскаго капельмейстера. Пошленькая мелодiя покрываетъ звуки барабановъ и вскрикиванья священниковъ, мое молитвенное настроенiе проходить, но абиссинцы довольны. На ихъ лицахъ видны блаженныя улыбки, и Менеликъ, и священники продолжаютъ свою священную пляску…

Богослуженiе кончилось. При крикахъ толпы: «а-ля-ля-ля-ля» негусъ садится на мула и детъ въ далекое Геби. Русскiй посланникъ, сопровождаемый бравыми донцами на срыхъ коняхъ, детъ рядомъ съ нимъ. Они быстро исчезаютъ за толпой; я вижу, какъ они спускаются къ Хабан, потомъ поднимаются на верхъ, перебравшись черезъ ея русло.

Блыя шамы мелькаютъ на далекомъ горизонт и ползутъ въ разныя стороны.

Я ищу глазами въ окружающей церковь толп Терунешь, но ея нигд не видно. Величiе и блескъ императора ослпили ее, и она не посмла жаловаться на меня. Я узжаю завтра, что бы тамъ ни было.