Две жемчужные нити

Кучер Василий Степанович

Женщина спокойными, но все еще печальными глазами смотрела на Петра, а тот сравнивал ее с Олесей. Сестры были очень похожи друг на друга. Только старшую словно угнетало что-то. Казалось, она устала от жизни. А ведь внешне Марта была красива, и даже простенькое платьице выглядело очень эффектно на ней.

— Марта, — поднялся Петр. — Я хочу поднять тост за счастье вашей семьи и за ваше лично. Жаль, что судьба забросила вас так далеко от родины, что пришлось вам столько пережить.

Все встали и молча выпили.

— Мне ли одной пришлось! В глубоком подземелье, за крепкими железными воротами, нас были тысячи. А эсэсовцы — с проволочными нагайками… Чуть что не так — или собак на тебя натравят, или виселица. Номера нам,

как тавро скотине, на руке выжигали. Вот глядите, на всю жизнь память осталась, — Марта закатала рукав, и взгляд ее стал ненавидящим. — Как скелеты все были. Вот и он такой же, костлявый, тощий, казался длинным, как жердь, — глаза Марты вмиг потеплели, — хоть и под солнцем жил, а не как мы — под землей… Как уж он меня заприметил?

— Я даже все о тебе разузнал, — улыбнулся Анри. — И кто ты, и что ты.

— Разузнал… Он мне, помню, розу белую однажды принес и сунул в руки, чтоб охрана не видела. А я держу ее и понять не могу: вправду я ему по душе пришлась или, может, подвох какой? Ведь первый раз в жизни цветок мне дарили. Так и не поняла вначале, А он вскоре букетик гвоздики принес. Протягивает его, а сам все кланяется, словно прощения просит. И глаза печальные, прямо душу выворачивают.

— Значит, любовь оказалась крепче неволи? Это ведь очень примечательно, Марта. А теперь как живете? Как детишки растут?

— Да все как будто ничего. Как попали сюда после всех пересыльных лагерей — я ведь в американской зоне оказалась, не пустили меня на Украину, — поженились мы с ним, да и остались здесь — по их закону жена за мужем должна следовать.

Первые годы, думала, умру от тоски по Украине, теперь свыклась понемногу. Время свое берет. А потом дети пошли… — Марта задумалась. — Я вначале все удивлялась, все не по-нашему во Франции. Родила Ромена, вернулась из больницы, а в доме пустота, Анри все продал. Роды стоят очень дорого… А вот когда ее родила, — показала Марта на дочь, — еще большие деньги заплатили. За девочек дороже берут… Подрос сынок, работать пошла, на ткацкую фабрику. Больше, правда, дома сидела, очень он у нас болел. А докторам тоже нужно платить, и немало. Да и боишься, что с фабрики уволят. Бывало, уйду на работу, сыну и трех еще не было, запру его одного на целый день в комнате… Все было, — вздохнула она. — Или вот: на одежду, обувь и транспорт мы тратим меньше, чем на налоги. Бывает, франк на черный день трудно отложить. Вам это странным небось кажется. Мы до войны об этом не думали. Ни отец, ни мама. А дочке вот приходится. — Марта снова вздохнула и тут же вдруг решительно тряхнула головой. — Ну, что это я все плачусь. Надоело вам, поди, мои жалобы слушать. Посмотрите лучше, как живем, — и она первая вышла из-за стола.

В комнате, где они ужинали, стоял квадратный стол, четыре по числу членов семьи стула, горка-буфет, диван в углу, у окна газовая плита на две конфорки и шкафчик для посуды. В другой комнате с трудом умещалась широкая двухспальная кровать, платяной шкаф и две детские кроватки. Тумбочка, на ней — старенький радиоприемник и ночничок с бумажным абажуром. Ни кухни, ни ванной не было…

— Вот так и живем, в тесноте, да не в обиде. Детки, вам спать пора. А мы еще посидим. Я хоть душу-то отведу. Кроме мужа, ведь не с кем и поделиться. Мари, давай-ка побыстрее, — торопила она дочку, которая не хотела уходить от старших. — Только вы не подумайте, что люди здесь плохие. Нет. Помогают друг другу. Вот и дом этот выстроил наш муниципалитет, когда у власти стояли коммунисты. Добились правительственных кредитов. Хороший дом, а главное — наш. Анри недавно в союз металлистов вступил. Стал активистом цехового комитета. А на выборах в муниципалитет мы снова голосовали за коммунистического депутата. И победили. Да и я за мужем тянусь: и работаю, и по хозяйству, и французам рассказываю о нашей стране… Как живем, спрашиваете? Теперь живется полегче. Помогло, правда, не правительство, а страховое

общество, куда мы вносим свой пай. Да еще пособие на двух детей получать стали. Хоть и не много, а все же лишняя копейка. Когда Марианну рожала, Анри снова в долги влез. Имя-то у нашей доченьки особенное. Марианна в красной фригийской шапочке — символ Франции. Ее портрет можно встретить и на плакатах, и на почтовых марках, и даже на деньгах… Дочка у нас счастливая будет — на отца похожа. Ему же, горемычному, не повезло. Ногу потерял в Алжире. Я с ним тогда даже проститься не успела. Одна с детишками осталась. Вот они какие были, — Марта достала семейный альбом и стала показывать гостям фотографии.

Петр взглянул на часы. Время позднее, пора возвращаться на корабль.

— Как быстро пролетел вечер. Марта, нас уже ждут на теплоходе. Мы обещали не засиживаться допоздна. Что же Олесе передать от вас? Может, в гости к нам соберетесь?

— Приедем, приедем. Мы уж и деньги на билеты скопили, и о визах хлопочем. — Марта снова плакала. — Скорее бы уж Украину увидеть.

25

Василий Бурый сказал жене, что идет на комбинат в конструкторский отдел, надо разобраться в новых ткацких автоматах. На этих станках непременно что-то недоделано, и может быть, он снова придумает какое-либо изобретение или усовершенствование. Вот и будет женушке новая шуба.

Марина поцеловала мужа, посоветовала надеть новый костюм и зеленую шляпу. Нет. Он пойдет в рабочей одежде, как на смену. Машина есть машина, под нее надо лезть, чтобы постичь всю премудрость. И ушел, захватив пакетик с едой. Он ведь останется на вечернюю. Это не шутка, Марина, отсталую бригаду в передовые выводить, сделать ее коммунистической. Сама знаешь, какое у меня сборище богородиц. Одна Искра чего стоит. А Стася и Галя, а психованная Ольга Чередник? А комсорг Олеся, у которой семь пятниц на неделе? Попробуй с ними сладить. А надо. Попал между молотом и наковальней, выкручивайся, бригадир, не осрамись.

Марина сокрушенно вздыхала, бродила по квартире, не зная, как угодить мужу. Она не роптала, когда он, вернувшись с работы, валился как убитый и сразу же засыпал рядом с ней. Не ласкал ее по неделям. Может, разлюбил? Сплетничали люди об Ольге Чередник, да Марина верила мужу, а не людям. И все надеялась — вот выйдет бригада в передовые, тогда легче станет, они снова заживут как прежде.

Но почему она волнуется? Все пока хорошо. В окно виден Василий, идет он медленно, степенно. Гордись им, Марина. Не глупи! Легче будет жить на свете. Вот видишь, Василий словно почувствовал, что ты глядишь на него в окно, — оглянулся, приветливо помахал рукой и скрылся за углом. Принимайся и ты, женщина, за работу. До того как уйдешь в магазин, свари студень, напеки пирожков с творогом, наполни большую стопку. Как вернется с работы, на рассвете, ты и угостишь.

А Василий о Марине забыл тотчас, как скрылся за углом.

Перед глазами возникла Ольга Чередник. После размолвки в лесу она окончательно оттолкнула его. Сперва это злило Василия, потом стало раздражать. Он чувствовал, как напрягается каждый нерв. В его воображении вставало ее роскошное тело. Ольга была так покорна! Блуждающий взгляд, ненасытные губы. И вдруг все оборвалось. Заупрямилась она, словно ножом отрезала. И в другую бригаду не захотела перейти, чтобы удобнее было встречаться. Василий зверел.

Неужто станок с перерезанной пряжей не убедил ее, что все-таки надо немедля переходить в другую бригаду? Знает она или не знает, что готовится приказ о ее переводе на другую работу? Верно, знает. Иначе почему вдруг на людях стала так ласкова с ним, приветливо здоровается, как тогда, когда они скрывали свои отношения. А вчера вдруг сама заговорила:

— Не могу я больше без тебя. Ох, не могу! Приходи завтра утром.

— Куда? — удивленно спросил бригадир.

— Ко мне домой. Я буду ждать.