Две жизни в одной. Книга 1

Лагздынь Гайда Рейнгольдовна

Творческий союз в СССР имел для отдыха и работы писателей Дома творчества под Москвой, Ленинградом, в Крыму, на Кавказе, в Латвии, Белоруссии. Писатели, общаясь между собой, невольно оказывались не только связанными узами дружбы, но и взаимопереводческими работами.

Пицунда

На берегу Черного моря, вдали от поселений, возвышался многоэтажный отель. Стоило только спуститься на лифте, пройти узкую полосу бамбуковых зарослей, сквозь которую пролегала по-европейски ухоженная дорожка, как через пять минут оказывался на чистом песчаном пляже. Народа у моря всегда

мало. В основном отдыхают писатели, а они, как известно (я говорю про настоящих писателей), не умеют отдыхать. Все время что-то кропают у себя в номере или в тенистом уголочке парка.

Если шагнуть от отеля через тропу в другую сторону, то попадешь к зарослям ежевики. Колючие кусты переплелись между собой так плотно, что даже не помышляешь в них влезать. Но хочется сладких сочных ягод, по форме похожих на малину, только темно-синего цвета.

В Доме творчества большая, украшенная экзотическими растениями, столовая-ресторан с выбором меню по вкусу. В распоряжении писателя отдельный номер — отличная однокомнатная квартира, а для семейных — многокомнатная.

Однажды в лифте познакомилась с азербайджанским поэтом Рамизом Гейдаром, затем более предметно узнала его на творческом вечере, в котором участвовали отдыхающие писатели. Я дала согласие переводить на русский язык его стихи для детей. Взаимная переписка и публикация сравнительно долго продолжались и после встречи в Пицунде. Его стихи в моем переводе печатали в Баку. Приближался 1983 год.

В Пицунде я также подружилась с семейной парой поэтов — Галей и Володей Романовыми из города Ижевска. Романовы очень хотели перевести на удмуртский язык мою сказочно-документальную повесть «История каучуковой капельки». В газете «Даась лу» в нескольких номерах 1989 г. повесть в сокращенном виде была опубликована. Позднее в моем трехтомнике она была представлена полностью. Получив от Романовых перевод, удивилась, что свободно читаю по-удмуртски. Буквы в словах — русские. Оказывается, Удмуртия не имеет своего алфавита. Вспоминая то время, как-то написала рассказ про странную ворону, напавшую на меня в тех зарослях ежевики, где мы с Галей и Володей «паслись» на ягоднике.

Юрмала. 1983 год

В Латвии, в Доме творчества «Юрмала», в 1983 году нежданно подружилась с кумычкой Умукурсюн Арзулумовной Мантаевой, с Умой. В том юрмальском заезде было много москвичек, знакомых друг с другом. Московские писатели не любят расширять круг своего общения. Это я подметила давно. Мантаевой с ее внешностью и национальной одеждой было одиноко, поэтому я обратила на нее внимание, чтобы как-то поддержать общительную кумычку.

Мы часто беседовали о литературе, о творчестве. Согласно ее предложению, ночами в своем номере она писала подстрочники. Утром встречались, уточняли детали. Так впоследствии возникли рассказы на русском языке о людях ее края, где проживает около ста народностей, имеющих каждый свой национальный язык. Союз писателей Дагестана возглавлял тогда Расул Гамзатов. На вопрос о том, как они общаются между собой, если столько культур и языков, отвечала: «На русском».

Ума была лидером, известной на родине писательницей, как редактор журнала «Женщины Дагестана» много ездила по республике, общаясь с женской частью населения, понимая полную зависимость женщин от мужчин: отцов, мужей. Сама имела большую семью, огромное количество родственников. А потому мы часто совершали поездки в Ригу и ее пригороды. Мантаеву тянуло в магазины, так как всей родне положено привезти подарки. Мне же больше хотелось познакомиться с городом, побродить по узеньким улочкам Риги, побывать в костеле, послушать органную музыку. В католических церквях я чувствовала себя превосходно. Это была родина моего отца.

Потом из Калинина я выслала ей целую серию рассказов. Напечатать их где-то мне не удалось, а на Всесоюзном радио, при участии диктора Валентины Богушевич, они прозвучали. Кассета с записью лежит в моем фонотечном архиве. Копию отослала в Дагестан в Махачкалу. В ответ получила большую посылку — ящик, набитый твердыми крупными плодами айвы. Этот фрукт нам в те годы был мало знаком. Я не знала, что делать с жесткими зелеными дулями. Уме пришлось прислать рецепт, как из айвы варить варенье.

Под впечатлением одной из поездок я написала рассказ «Розовый берет».

Латвия. Латыши

Юрмала памятна тем, как впервые, в лице Дома творчества, встретила меня Латвия — родина моего отца. Приветливо. Впоследствии мне рассказывала горничная по номеру Айна:

— Знаем, что из России приехала латышка: Гайда Рейнгольдовна Лагздынь. Вошла в столовую, кивнула головой и гордо прошла к столику. Осанка, манеры, жестикуляция — все говорит о том, что она нашей национальности. Но на обращение по-латышски не реагирует. Настоящая латышка! Но странно себя ведет.

Я то время хорошо запомнила. Врач на листочке по-латышски написала приглашение на прием, так как в путевке было помечено, что я — после операции. Не владея латышским языком, я вела себя соответственно. Врачиха впоследствии очень негодовала: «Как? Не знать своего родного языка?!»

Больше с врачом я не встречалась. Как ей объяснить? По имени, отчеству и фамилии я — латышка. Но родилась в Ленинграде, меня лишили отца в семь лет. Росла в Калинине-Твери, где только русский язык. Хвалят меня критики за русскую фольклорность в творчестве. Откуда более четырехсот поговорок уместилось в моей голове? Да все от окружающей русской словесности. А вот гены во мне латышские. Ну, право, сидят в моих корнях немцы, к ним ближе латыши как нация. До пунктуальности точна, исполнительна, хотя бываю жестковата, но сентиментальна.

Вспоминаю горничную Айну Стуче. Мы с ней долго переписывались. Она после нашего первого знакомства, узнав, что я не знаю латышского языка, сказала: «Все равно — наша кровь! Наша кровь! — убежала и принесла новое большое махровое полотенце. — Ты — наша. Ты — латышка. Родная нам!»

Позднее, в августе 1991 года, находясь во время путча в Доме творчества в Юрмале, я ощутила всю скрытую ненависть латышей к русским. Все, работающие в доме, разделились на «за» и «против». Вокзал в Риге сразу блокировали. Водитель автобуса Дома творчества, оказавшийся там, был убит. Дом оцеплен, любая связь перекрыта. У кого-то оказался маленький приемничек, и мы, писатели, находящиеся в доме, собирались кучками, словно подпольщики в годы войны, и ловили сообщения из Москвы, не зная, как нам поступать в такой ситуации.

Обычно, уезжая, я пересылала чемодан по почте, так как всегда его вес увеличивался за счет подарков из Риги. И вдруг! Я была поражена возникшей бестактностью молоденькой работницы почты, всегда улыбчивой, доброжелательной. Работники связи заставили вскрыть чемодан и выбрасывали из него вещи, купленные в Латвии, даже крем и начатую латвийскую зубную пасту.

Прочитав на бланке мою латышскую фамилию, девушка смягчилась. А я в запальчивости сказала: «Как я сейчас ненавижу свои латышские гены! Что с вами случилось? Что произошло?»