Две жизни
Шрифт:
— Небось, дерьмо не тонет, — усмешливо-враждебно сказал Перваков и достал из ножен широкий, сделанный из японского штыка нож. Он пошел к передней двойке, чтобы полоснуть канат. Но тут закричал Соснин:
— Якорь встал! — И и наступившей тишине стало слышно, как журчит у бортов вода.
— Подтягивай лодки к берегу! — донесся голос механика.
— Понятно, понятно, — пробурчал Перваков и отвязал ближайшую лодку. С канатом переправился на ней к берегу, привязал канат к лиственнице. После этого буксир перерезали. Течение понесло нашу флотилию, но канат ее держал, и она стала поджиматься к берегу. «Исполкомовец», словно обрадовавшись, что наконец-то отвязался от лодок, быстро пошел вверх и скрылся в протоке. Не прошло и получаса, как к нам явился Соснин.
— Километрах в полутора отсюда, в районе протоки, стоит избушка бакенщика. Туда. Ясно? А я поеду в Чирпухи, есть такой поселок, буду говорить с Хабаровском, с Костомаровым. Ясно? Прошу выполнять приказ. В избушке я оставил свою вьючную суму. Прошу присмотреть. Марш, марш!
— Ловко получается, едят те в уши: катер не осилил, а мы должны тягать. Какая плата будет? Тягать лодки не наша обязанность, — сказал Яков и вытянул шею, повернув ухо к Соснину.
— Любая работа входит в обязанность. Ясно? Марш, марш! И не разговаривать, иначе уволю. Ясно? — И побежал по косе к протоке.
— Так, нас шесть мужиков, вот по три лодки и выходит на каждого, — сказал Перваков. Он выстроил гуськом три лодки, впрягся и легко зашагал.
— Эй, может, и наши прихватишь заодно? — крикнул ему Коля Николаевич.
Перваков не ответил.
— Давай и мы так, — сказал я.
Но у нас ничего не получилось. Больше того — каждую лодку мы переправляли вдвоем, потому что, если одному — ее заносит то на берег, то на быстрину; поэтому один из нас толкал в корму, а другой тянул лодку за нос. Так незаметно подошел вечер. Хотели мы было устроиться на ночлег в домишке, но окно в нем без стекол, потолка нет, просто крыша со щелястым фронтоном. Конечно, в таком помещении комары съедят заживо. Остались ночевать в лодках. Отъехали на середину. Бросили камни-якоря. И спать. Уже давно ушел дневной свет, уходят и сопки. Подымается луна. Все затихает, только за кормой журчит вода да где-то далеко от реки считает года кукушка.
Разбудил дождь. Тяжелые, редкие капли стучат по одеялу. Неприятно. Самое верное в таких случаях — быстро встать и заняться делом. Дело у нас есть: надо привести в порядок дом. Кто знает, сколько придется здесь жить. К тому же глухо заворчал гром. Я гляжу в небо. Из-за Дальянского хребта сначала выползло клочковатое облако, оно перевалило через зубчатый кряж и, опускаясь к тайге, потянуло за собой длинный шлейф мрачноватых туч. В глубине их беззвучно посверкивали молнии. Тайга притихла. Вода в Элгуни почернела. Слышнее стал доноситься ее рокот с ближнего переката. Змейкой скользнула из тучи в тучу тонкая молния. И сразу вслед за ней ринулась, как большая рыжая лисица, другая, и грянул гром. Подобно гигантским чугунным шарам, толкающим друг друга, прокатился он над тайгой. И не успел рокот затихнуть, как новый, еще более яркий взблеск озарил небо, бросив бледные отсветы на противоположный берег, с его кривой, как мусульманский полумесяц, песчаной косой, с мгновенно побелевшей водой в Элгуни. Размеренно и неторопливо посыпались крупные, с картечину, капли дождя. Они щелкали по листве, по крыше домика. И вдруг все смешалось. Это из-за кривуна налетел ветер. Деревья встревоженно загудели. Облака скрыли хребет. И ливень обрушился на тайгу.
Он озорно и грубо, будто плетью, наотмашь хлестал домишко по стенам, по крыше. Гудела тайга. Даже сквозь закрытые веки были видны всполохи разыгравшихся молний. Жалобно и надсадно, будто прося тепла, ныли над головой комары.
— Теперь надо ждать паводка, — сказал Зырянов, устраиваясь в домике.
— Паводка? — спросил я.
— В это время паводки — обычное явление. Со всех логов, распадков вода стекает в общий бассейн, в данном случае — Элгунь. Четыре года назад неподалеку от бухты Тетюхе прошел сильнейший ливень. Начался паводок. Вода в реке Кинцухэ поднялась выше телеграфного столба, стоявшего на берегу реки. Представляете?
— Этак недолго и загинуть, — обеспокоенно сказал Баженов.
— Там — да. Но здесь таких высоких паводков не бывает.
— Откуда вы все знаете? — удивленно спросил я Зырянова.
— Читал соответствующую литературу, — взбивая в стаканчике мыльную пену, ответил он.
— А вы не настоящий таежник, — сказал ему Коля Николаевич, — настоящий таежник отпускает бороду, усы.
— Это только те, кто впервые попадает в тайгу. — У Зырянова на все есть четкие, словно заранее продуманные, ответы.
Паводок начался через час. Вода стремительно стала подыматься. Пришлось лодки подтаскивать ближе к домику. А на том месте, где они только что стояли, уже катилась пенистая, грязная вода. Но на этом паводок и кончился: за последнее время дождей не было, земля высохла, да и солнце стало греть вовсю.
Спали в домике. Нельзя сказать, чтобы тут было лучше, чем в лодке. Но зато не страшен дождь. Пускай идет сколько хочет. По крыше скатится. Но дождя, конечно, не было. Если бы мы спали на открытом месте, то он был бы тут как тут, но зачем же ему теперь, если над нами крыша?
Сегодня Коля Николаевич сказал, что у него день рождения и что он намерен угостить всех спиртом. Рабочие с радостью подставили свои кружки. Зырянов выпил немного, ради компании. Выпил и я.
— Об одном прошу, дорогие гости, Соснину ни слова, — сказал Коля Николаевич, — не люблю, когда начальство делает замечания. А я сегодня хочу угостить вас как следует. Пейте за мое здоровье и за свое, в частности.
А когда выпили, он наклонился ко мне и сказал:
— Спирт-то Соснина.
— Как Соснина?
— Очень просто. Нашлись две поллитровые бутылки в середине вьючной сумы. Вылил спирт в чайник, залил бутылки водой, замазал пробки расплавленным сургучом, и извольте бриться.
— Но это же нечестно!
— Врать не надо, милай! Кто врет, того надо жечь живьем на костре. Я еще добрый. Но тебе говорю не для того, чтоб ты меня воспитывал, а чтоб знал и терпеливо ждал часа, когда великий замначпохоз обнаружит подделку. Представляю его искреннее изумление. Гуд бай! — И налил всем еще.
В этот день было весело. Пели песни, сидели у костра, много смеялись. И все было бы ладно, если бы Коля Николаевич не пошел к вечеру в лес с ружьем. Утром разбудил нас истошный крик Шуренки:
— Горим! Пожар!
Метрах в двухстах от нас горела тайга. Хорошо, что пожар невелик. Горят трава и валежник. Трава горит по-разному: сухая вспыхнет и тут же опадет седым пеплом, сырая сначала окутывается темным дымом, потом покажется кусочек пурпура и только уж после этого станет седой. Валежник горит весело. Огонь вприпрыжку бежит по нему. Но красивее всего горят березы. Пламя мгновенно с земли до вершины охватывает бересту, и вот уже пылает все дерево. При малейшем ветре оно гудит, и пламя, как тончайшего шелка флаг, развевается на ветру.