Двенадцать евреев, которые изменили мир
Шрифт:
Модернизм, оказавший влияние на все стороны культурной и интеллектуальной жизни, набирал силу из года в год. Традиционализм сопротивлялся, но уже не казался непреодолимым препятствием. В этих процессах обновления евреи и еврейство начинали играть все более заметную роль.
Уже во второй половине XIX века на западноевропейскую музыкальную сцену выдвинулось неожиданно большое количество еврейских композиторов: Оффенбах, Галеви, Мейербер, позднее — Кальман, Малер, Шенберг. Существовало широко распространенное мнение, что и многие другие знаменитые музыканты имели еврейские корни. Евреем, например, считали Россини, ведь он присутствовал в 1839 году на знаменитой свадьбе Ротшильда во Франкфурте. Сыном крещеного еврея был Иоганн Штраус.
Английский историк Пол Джонсон обращает внимание на
Уже в этот период все, созданное Шагалом, отличалось своеобразием, парадоксальностью и яркостью образов. Искусствовед Дмитрий Сарабьянов называет картины Шагала сложносочиненными. В них действие редко развивается в едином целостном мире согласно определенному сценарию. Время разламывается, единое пространство отсутствует. Эпизоды и сцены сопоставлены друг с другом скорее по внутреннему смыс- лу или символическому значению. Отдельные черты примитивизма не являются определяющими. Картины Шагала — это всегда четко выстроенные композиции, где каждая деталь и эпизод занимают определенное место. Поэт Блэз Сандрар именовал произведения Шагала «плодами исступления», а его самого — готовым «каждый день совершить самоубийство».
Марк Шагал говорил в своей книге «Моя жизнь»: «Я бы предпочел написать портреты моих сестер и брата красками. Охотно соблазнился бы гармонией их кожи и волос, так бы и набросился бы на них, опьяняя холст и зрителей буйством моей тысячелетней палитры!» Он и мемуары свои творил «как красками по холсту». Как и его живопись, «Моя жизнь» — это одновременно развернутый во времени рассказ и лирическая исповедь, где слиты воедино внешний и внутренний миры, настоящее и прошедшее, поэзия и проза. Приподнятый, эмоциональный тон. «Выплески» слов, мыслей, образов. Резко оборванные фразы и пустоты между ними, множество предложений начинаются с новой строки.
Его творчество наполнено религиозным духом. Сам Шагал не относил себя ни к какой религии. Он говорил: «Я мистик. Я не хочу в церковь или в синагогу. Моя молитва— моя работа... Я верю пророкам. Вот мое кредо». Но еврейский образ жизни, культура, проникнутая ценностями иудаизма, — все это зримо встает на его полотнах и на страницах его книги. Вот Шагал описывает религиозные бдения в Судный День (Йом Кипур):
«Торжественно, неспешно евреи разворачивают священные покрывала, впитавшие слезы целого дня покаянных молитв. Их одеяния колышутся, как веера. И голоса их проникают в ковчег, чьи недра то открываются взорам, то затворяются вновь... Я вижу шатры среди песков, обнаженных евреев под палящим солнцем, они со страстью спорят, говорят о нас, о нашей участи — сам Моисей и Бог».
Целый ряд исследователей творчества Шагала, в том числе отечественный специалист Н. Апчинская, полагают, что у него многое связано с иудаизмом — особая символическая многослойность и знаковость образов; восприятие времени как потока, где прошлое, настоящее и будущее взаимосвязаны и обратимы, и который постоянно устремляется за свои пределы (символ этого: летящие стенные часы из дома в Витебске); отождествление сущности мира с огнем и светом.
Шагал — художник, находящийся внутри еврейской религиозной традиции. Он стал предтечей экспрессионизма и сюрреализма. Во время пребывания Шагала в Париже Гийом Аполлинер назвал его искусство «сюрнатурализмом». В его картинах соединяются прошлое и будущее, мистика и реальность. Ключевым образом в искусстве Марка Шагала стал, похоже, человек, движущийся вперед, лицо которого обращено назад. Не случайно, что он в расцвете сил и творчества, будучи еще молодым, обратился к мемуарному жанру, создав самое значительное свое литературное произведение — «Моя жизнь». У него всегда были особые взаимоотношения со временем. «Моя память обожжена», — говорил Шагал. Восемьдесят лет Шагал творил свой мир, где причудливо переплетены библейские легенды, персонажи сказок и предметы быта, увиденные в новом измерении. В этом измерении возникает устойчивое, свойственное лишь Шагалу, равновесие двух миров — реального и воображаемого, которое порождает, собственно, равновесие цветовых контрастов, будоражит сознание смещением обычных логических и зрительных представлений.
Шагал пережил две мировые войны и большевистскую революцию в России. Он был современником целого ряда художественных стилей, многие из них — русский авангардизм, кубизм, футуризм и даже поп-арт — отражены в его творчестве, при этом Шагал никогда не хотел принадлежать к какой-либо определенной школе. Его можно сравнить со стивенсоновским доктором Джекиллом — мистером Хайдом: он был полон противоречий, застенчив и дерзок, сложен и прост, временами безрассудно щедр, временами скуп, как бальзаковский Гобсек. Он мог быть резким и жестким, мог обидеть человека. Однажды в Нью-Йорке Шагал отправился в галерею, к Пьеру Матиссу, сыну известного импрессиониста и агенту по продаже произведений искусства, и по ошибке забрел в другую галерею, где проводилась выставка. Художник, картины которого выставлялись, пришел в изумление, увидев Шагала. Справившись с волнением, он спросил у мэтра мнение о своих работах. «Что и говорить, жизнь тяжела...», бросил Шагал и, развернувшись, вышел из галереи. На открытие своей выставки в музее Помпиду он пришел в сопровождении молоденькой журналистки. В холле музея висел большой портрет кисти Миро. «Как тебе нравится?» — спросил Шагал у журналистки, кивнув на портрет. Та ответила, что портрет ей очень нравится. «Дерьмо!» — отрезал мэтр. На открытие выставки Миро он идти наотрез отказался, зато сходил позже, надев темные очки и несуразную шляпу, чтобы его не узнали. На вопрос о том, понравились ли ему работы Миро, Шагал ответил лаконично: «Когда человек мертв, у него не прощупывается пульс».
Шагал никогда не сказал ни одного доброго слова в адрес своих современников — коллег по искусству. Абстрактную живопись он не признавал вообще, утверждая, что у него она вызывает такие же эмоции, что и плюющий в общественном месте человек. Но при этом завидовал Пикассо и Матиссу, — не их таланту, а их популярности и престижу. Несмотря на зависть, Шагал искал дружбы с Пикассо. Они встречались несколько раз, но симпатии друг к другу не чувствовали. А после специального «дружеского обеда», который устроила по просьбе отца Ида, и вовсе перестали общаться. В чем причина? За столом Пикассо спросил Шагала, почему он не выставляется в советской России. «Только после тебя, Пикассо, — усмехнулся Шагал. — Ведь ты как-никак коммунист, а твоих работ в России тоже что-то не видно». Пикассо не остался в долгу: «Я знаю, почему ты не выставляешься в России, — там нельзя заработать», — сказал он. Взбешенный Шагал выскочил из ресторана... Больше они никогда не разговаривали друг с другом.
Самое дорогостоящее из всех проданных до сих пор полотен Шагала — «День рождения», некогда принадлежавшее музею Гуггенхайма и приобретенное японским коллекционером за 14,5 миллиона долларов. Японцы, пожалуй, самые ревностные почитатели творчества Шагала: в Стране восходящего солнца издано пятнадцать книг о нем и каталогов его работ. Вообще, современный рынок произведений искусства наводнен рисунками Шагала, причем более ранние его работы ценятся значительно выше поздних.
Яви мне мой путь
Марк Шагал родился в Витебске в еврейской семье. Его отец Хацкель (Захар) Шагал и мать Фейга-Ита, урожденная Чернина, были выходцами из Лиозно и являлись двоюродными братом и сестрой. В семье было восемь детей, Марк — самый старший из них.
В самом начале воспоминаний Шагал упоминает об обстоятельствах своего рождения, призывая будущих психологов не делать из этого надуманных выводов. Младенец родился мертвым, он «не хотел жить. Этакий, вообразите, бледный комочек, не желающий жить. Как будто насмотрелся картин Шагала».
Последняя фраза звучит знаменательно. Появление Шагала-младенца на свет «мертворожденным» соотносится с его постоянным интересом к таким знаковым моментам человеческой жизни, как рождение и смерть. К тому же, в день рождения Шагала в Витебске вспыхнул пожар, охвативший весь город, — об этом позднее ему рассказала мать. Этот пожар — смутная детская ассоциация, — соотносится с пронесенным через всю жизнь пристрастием к разрушительной и творящей стихии огня.
Отец Шагала всю жизнь проработал грузчиком у торговца селедкой, получая жалкие двадцать рублей в месяц. Мать вела дом и содержала бакалейную лавку. Шагал всегда относился к ней нежно, с любовью. В своих мемуарах он пишет: «Где ты теперь, мамочка? На небе, на земле? А я здесь далеко от тебя. Мне было бы легче, будь я к тебе поближе, я бы хоть взглянул на твою могилу, хоть прикоснулся бы к ней.