Двенадцать неотправленных писем

Треер Леонид Яковлевич

Письмо шестое. ДИРЕКТОРУ ИНСТИТУТА

Глубоко НЕуважаемый Всеволод Алексеевич!

Сегодня утром произошел эпизод, не имевший для Вас никакого значения. Мы встретились с вами у главного входа в институт. Я уже опаздывал и потому несся, как заяц. Вы же, выйдя из машины, шли с достоинством, не торопясь. Я мог прошмыгнуть первым, но вместо этого, открыв тяжелую дверь, ждал с почтительной гримаской, пока вы преодолеете несколько метров и войдете первым. Вы кивнули мне и проследовали мимо, словно я был гостиничным швейцаром. Вы даже не ускорили шаг, не смутились и, конечно же, не обратили на меня никакого внимания.

А я весь день не мог избавиться от гадкого чувства.

Другой на моем месте давно забыл бы этот случай, сочтя его

пустяком, но я мучаюсь до сих пор. Ибо для меня это далеко не пустяк. И потому сейчас я пишу письмо, чтобы высказать вам все, что я о вас думаю.

Вы, наверное, и не подозреваете о моем существовании и теперь будете морщить лоб, пытаясь вспомнить, кто такой этот Снегирев. Вас можно понять: таких, как я, в институте почти тысяча. И все-таки постарайтесь вспомнить. Три года назад я пришел к вам на прием с интересной идеей. Я предложил вам создать в институте лабораторию автоматизации проектирования. Мы освободили бы сотрудников от так называемой черновой работы. Более того, по моим подсчетам примерно триста человек оказались бы в институте совершенно лишними. При этом качество проектирования только улучшилось бы…

А как реагировали вы? Вы похвалили меня, сказали, что все это весьма заманчиво, но, к сожалению, в настоящее время такая лаборатория институту не по зубам: нет нужных специалистов, соответствующей техники, ресурсов и т. д. Короче говоря, вы не воспользовались моим предложением, я ушел от вас с горьким чувством, ибо ваши доводы меня не убедили.

Только потом я сообразил, почему вас не устраивала моя идея. Вы назвали несколько причин, Всеволод Алексеевич, но истинную причину вслух не произнесли. А она вот какая: сократить триста лишних человек — значит понизить категорию института. А от этой категории зависят ваши честолюбивые планы и — главное — ваша зарплата…

Ах, как хотелось мне заявить вам, что я ВСЕ понял, но я не посмел. Да и что толку! Ничего не изменилось бы: вы — вершина пирамиды, а я — всего лишь кирпичик у ее основания.

Тем не менее я, кирпичик, сообщаю, что глубоко вас не уважаю.

С удовольствием бросил бы эту фразу вам в лицо, но, к сожалению, не обладаю необходимым для этого шага мужеством. Потому вынужден прибегнуть к письму. В конце концов кто-то должен нарушить ваше оцепенелое благополучие!

Я давно наблюдал за вами, о чем вы, разумеется, даже не догадывались. Мне хотелось понять вашу сущность, увидеть истинное ваше лицо. Не скажу, что раскусил вас до конца, но кое-что уловил.

Начнем с вашей популярности. О, в этом вопросе вы преуспеваете! В институте все вас обожают, а женщины и вовсе от вас без ума. Еще бы! Какая спортивная фигура, какой безукоризненный костюм, какие великолепные зубы, как тщательно выбриты щеки — ну прямо Марлон Брандо! (Не уверен, правда, что это имя вам знакомо.) Только и слышно вокруг: «Всеволод Алексеевич такой простой! Ах, он такой остроумный! Ах, он такой справедливый!» Наивные люди… Они принимают за чистую монету каждый ваш жест, каждое ваше слово.

Взять хотя бы ваши посещения отделов в предпраздничные дни. Помню, как вы зашли в нашу комнату 7 марта, в момент застолья. Вас тут же усадили на самое почетное место, как свадебного генерала, все взоры немедленно устремились на вас. Вы произнесли тост за прекрасный пол, рассказали парочку анекдотов и, осчастливив нас, отправились радовать следующий отдел. Вы ушли, а за нашим столом еще с полчаса восторженно смаковали ваш визит. Дескать, директор, а выкроил время, посетил, не погнушался… И как остроумен! Как просто держится! Среди всеобщего умиления никого даже не покоробило, что в течение пятнадцати минут вы исполняли сольный номер. Но я — то, Всеволод Алексеевич, давно понял, что с помощью нехитрых трюков вы лепите образ «своего парня». Ваши движения и слова заранее рассчитаны и продуманы, в каждом отделе вы повторяете одни и те же шутки, очаровывая десятки людей. Но только не меня!

Вот другой пример. В сентябре институт выезжал в совхоз копать картошку. И опять вы использовали, этот случай, чтобы заработать популярность. Вы трудились в поле вместе со всеми. Смотрите, мол, директор, а не

чурается сельхозработ! Мне, признаюсь, смешно было видеть, как вы с серьезным лицом бросали картошку в ведро…

Вам, наверное, кажется, что вы хорошо понимаете подчиненных. На самом же деле вы лишь скользите по поверхности, а что творится у них в душе — этого вам никогда не узнать. Вы даже не догадываетесь, что испытывает человек, когда ему уже под пятьдесят и он, оглянувшись, видит всю свою куцую жизнь, ради которой не стоило и рождаться. Откуда вам это знать! Ведь вы прошли славный путь от мастера до директора проектного института и, похоже, пойдете выше…

Надо отдать вам должное: вы подобрали в свой «штаб» толковых и преданных вам людей. Они-то и тянут воз, а лавры достаются вам. Вы умеете выкачивать из подчиненных все, что вам нужно — этого у вас не отнять. Причем пашут они не столько из-за любви к делу, сколько ради желания угодить вам. Говорят, вас ценят в министерстве, поскольку вы беретесь за самые трудные задания. Где другие институты стараются увильнуть, вы готовы рискнуть. Но на самом деле вы ничем не рискуете, ибо заранее оговариваете «страховку» на случай неудачи. Мол, попытаемся, хотя гарантии нет… Зато минимальное достижение вы преподносите как крупный успех. Вам неизменно везет, и каждая новая победа усиливает ваши позиции. Институт регулярно получает знамена и премии. А ведь мы, Всеволод Андреевич, частенько халтурим. И вы это хорошо знаете! Нет, сроки мы не нарушаем, зато какие «полуфабрикаты» подсовываем заказчикам! Но вы умеете находить с ними общий язык, и пока что нам все сходит с рук. Так может продолжаться до поры до времени. Но когда-нибудь вы крупно проиграете. Вас подведут ваши методы и честолюбие, которое загонит вас в тупик. Считаю, что поражение пойдет вам на пользу. Вам нужна хорошая встряска, чтобы вы остановились и трезво взглянули на себя.

Должен признаться, иногда я вам завидую. Особенно на собраниях. Вы, бесспорно, прирожденный оратор. Я завидую той легкости, с которой вы подчиняете себе аудиторию. Я специально сажусь поближе к трибуне, чтобы следить за вашими приемами. Для меня до сих пор остается загадкой, почему ваши речи так эффектны. Ведь они, если разобраться, довольно заурядны: обычный винегрет цифр и слов, приправленный не очень свежим юмором. Тем не менее, когда вы острите, зал почему-то смеется. Вместе со всеми, помимо своей воли, улыбаюсь и я. Не хочу, а улыбаюсь! Во мне срабатывает инстинкт самосохранения — вот что ужасно. Однажды мне удалось сохранить серьезное лицо, но когда наши с вами взгляды встретились, я не удержался, изобразил жалкое подобие улыбки. Но самым унизительным было то, что в этот момент вы просто не видели меня и реакция моя вас совершенно не интересовала, а я все равно испугался… Ох, как мне потом было муторно, как ненавидел я вас за это унижение! Впрочем, вам, Всеволод Андреевич, этих мук не понять. Я для вас всего лишь Моська, лающая на Слона.

Предвижу ваше возражение: критиковать легко, давайте, мол, поменяемся местами и посмотрим, кто чего стоит! Представьте, меня такое предложение не испугало бы. Думаю, я вполне справился бы с вашими обязанностями, пусть не сразу, но все равно сумел бы руководить. Только никто мне ваше кресло не предложит, мы оба это прекрасно понимаем. Да и не рвусь я к чинам! Вы — дело другое. Для вас жизнь — шахматная партия, которую надо выигрывать любой ценой.

Знаю, даром мне это письмо не пройдет. Впрочем, что вы можете мне причинить? Я всего лишь старший инженер. Понизить меня невозможно. Уволите — возьмут в другом месте. Да и не станете вы увольнять меня, чтобы не обвинили вас в сведении счетов. Скорей всего, вы просто сделаете вид, что никакого письма не было… Хотя допускаю, что вы захотите взглянуть на меня, мол, что за сумасшедший объявился в институте. Что ж, я готов войти в ваш кабинет. Это будет для меня тяжелым испытанием, но я соберу в кулак всю свою волю и буду смотреть на вас до тех пор, пока вам не станет не по себе. Тогда вы начнете заигрывать со мной, изображать «отца родного», укорять в несправедливости. Но я по-прежнему буду молчать, и вы вдруг почувствуете, что я пришел судить вас.