Двенадцать поленьев
Шрифт:
...И всё-таки орудия двигались в строгом порядке, безостановочно, выдерживая уставную дистанцию. Каких усилий это стоило людям, можно было только догадываться.
Впереди полка колыхалось развёрнутое бархатное знамя. Там же с высоко вскинутой головой шагал его командир. Взгляд его выражал и гордость за своих людей и в то же время затаённое страдание. «Посмей только кто-нибудь понасмешничать над полком, — предостерегал этот взгляд, — только посмей!»
Прокалённые морозом стволы орудий были пушистыми от инея.
Все артиллеристы, и молодые и старые, одинаково выглядели седоусыми и белобородыми.
Полк прошёл. А рассказ о нём, собственно, только здесь и начинается.
Когда наше подразделение, приближаясь к Разливу, сделало последний привал, навстречу вышел проводник от дивизии. Он и уточнил задание. Оказывается, из-за снежных заносов прекратился доступ к ленинскому шалашу. А дорогу туда надо держать открытой. Перебрасываемые с Большой земли в осаждённый город для пополнения молодые бойцы требуют, чтобы их прежде всего свели к шалашу. Присягая на верность Родине у шалаша, солдат как бы самому Ленину давал клятву победить или умереть.
Пока наши механики готовили снегоочистители к делу, мы, несколько человек, встали на лыжи, чтобы ознакомиться с предстоящей работой. Двигались, увязая в сугробах и то и дело путаясь ногами в прутьях лозняка, тонких, как силки. Вдруг покатились вниз. Глядим, мы во рву. Нет, это не ров... Мы стоим на очищенной от снега, промёрзшей поверхности болота. По всему видно, что здесь совсем недавно тоже высились сугробы. А глубина снега — мы смерили — достигала двух метров. И вот видим: снежные горы раздвинуты в стороны... Что за чудовищная сила действовала здесь? Машины? Но на размятых, истоптанных снежных откосах — многочисленные следы падения людей...
Всё разъяснилось у памятника. Здесь, перед гранитным шалашом, монументом, воздвигнутым ленинградскими рабочими в десятую годовщину Октября, мы увидели на земле немецкую каску. Сквозь каску был вбит в землю прочный берёзовый кол. И на нём на фанерной доске надпись, сделанная разными почерками:
ТОВАРИЩ ЛЕНИН! БУДЬ СПОКОЕН ЗА НАС.
КЛЯНЁМСЯ: ЛЕНИНГРАДА ИМ НЕ ВИДАТЬ.
БЕРЁЗОВЫЙ КОЛ В БАШКУ ФАШИСТОВ!
Молодые бойцы-призывники, а также старослужащие
Н-ского конноартиллерийского полка.
Мы переглянулись, как виноватые. Хотя и не в чем было себя упрекать: пришли в срок, без опоздания, приказ выполнили точно. И всё-таки на душе была горечь. Не дождались артиллеристы сапёров. Не дождались снегоочистителей. Сами проложили дорогу к ленинскому шалашу. Да ещё с орудиями, в полном строю... Не дождались...
И вдруг мне подумалось: а может быть, они и не желали помощи?
ПУТЕШЕСТВИЕ В ЮНОСТЬ
Однажды — это было несколько лет назад — ко мне пришёл молодой человек, отрекомендовался скульптором, назвал свою фамилию — Черницкий — и с улыбкой, какие предшествуют преподношениям, поставил на стол коробку с тортом.
Я ждал, что будет дальше.
Между тем визитёр снял с коробки высокую крышку — и оказалось, что внутри не торт. На картонном донышке коробки лепилось что-то зелёно-коричневое, из пластилина; какие-то сбившиеся в кучу фигурки разъярённых боем людей.
Черницкий объяснил, что пластилин на донышке коробки от торта — это только первый эскиз, из которого будет развёрнута большая настенная скульптура — горельеф — для Артиллерийского музея.
— У них пробел обнаружился. Музей артиллерийский, а артиллерия-то в гражданскую войну почти и не показана! Вот и решили для экспозиции взять знаменитую шестидюймовую гаубицу, о которой вы рассказали в книге «Бронепоезд «Гандзя».
Черницкий попросил меня сесть к столу, устроился рядом и, поворачивая донышко коробки со своей лепкой, шепотком-шепотком забормотал добрые слова, в то же время ласково заглядывая мне в глаза. Мол, раскатайся, старина, вернись к девятнадцатому году, представь себя снова на бронепоезде...
— Хорошо, — улыбнулся я в ответ на его старания. — Считайте, что ваш гипноз достиг цели: перед вами уже не старик писатель, а пылкий юноша — командир бронепоезда. Задавайте вопросы.
Черницкий принялся расспрашивать. Вот пластилиновые человечки, вот гаубица. Идёт бой. Как правильно расставить человечков? Или — вагон: похож ли на тот, что был? Спросил про одежду на бойцах. Молодому скульптору страсть как хотелось изобразить всех в будёновках. Легендарная будёновка! Но я его разочаровал. На бронепоездах будёновка не привилась: шапка высокая, а в боевых казематах низко и тесно. Так что одевались мы кто во что горазд. Мне, например, пришлась впору трофейная касторовая фуражка.
В те времена не было лучшего материала для фуражек и шляп, чем кастор. Красивый, ноский, мягкий — погладишь рукой, а он только-только не мяукнет в ответ.
В касторовых фуражках щеголяли тогда белогвардейские офицеры.
И вот однажды обратили мы в бегство белогвардейский бронепоезд. Возвращаюсь с наблюдательного пункта — догоняют разведчики, протягивают мне какую-то фуражку:
— Вот, с головы... Богуша. Сам-то, гадюка, уполз.
— А почему, — спрашиваю, — вы решили, что это Богуша? Там есть и другие офицеры.
— Его! Его! Бывшая его. А теперь — ваш боевой трофей!
Бойцы стали просить, чтобы я надел касторовую фуражку, а мне противно даже прикоснуться к ней.
Рассудил дело наш машинист с паровоза, Фёдор Фёдорович.
— Конечно, — сказал он, — нужна санитарная обработка.
Фёдор Фёдорович основательно пропарил фуражку струёй из парового котла, высушил её, расправил и подал мне.
— Носите, — сказал он. — Добрая примета: поймалась фуражка — поймается и он сам, изменник Богуш.