Двенадцать зрителей (сборник)
Шрифт:
Утром выхожу во двор, а там какой-то человек лежит на скамейке. У меня чуть сердце не остановилось! Подбегаю, гляжу, а это не папа, и не знаю, радоваться мне или нет. В школу прихожу, а там все смеются, что у меня платье надето наизнанку. А я и не помню, как одевалась, и что на завтрак ела – не помню. На третий день у мамы началась истерика, и она перебила всю посуду на кухне. Я почти до утра выгребала осколки, а один оставила себе на память. Говорят, посуда бьется на счастье…
А потом мне уже как-то все равно сделалось, как будто я сама умерла. Люди вокруг смеются, плачут, кричат, а мне хоть бы что. Я тогда взяла иголку и нарочно уколола себе палец – а боли почти не почувствовала. Потом папа вернулся, а я себе поклялась, что больше не дам ему уйти. Во второй раз я этого не выдержу, лучше уж умереть».
Я ей говорю, что, мол, все равно мы все умрем, вот и отец ее умер, поэтому цепляться ни за кого не стоит.
А она мне в ответ: «Ничего ты не понимаешь! Смысл жизни – в любимых людях!»
Я с ней спорить не стал. Пусть верит во что угодно, жизнь все поправит – так наш тренер говорил. С тех пор мы с ней и не виделись больше. И вот сегодня она приходит ко мне вся зареванная, с повязкой на голове и не говорит, что случилось.
Она пролежала у меня на кровати где-то полчаса. Я все это время сидел на полу и смотрел в окно. Мы оба молчали. Потом она тихонько вздохнула, поднялась и сказала, что ей пора идти. Я почему-то не хотел отпускать ее просто так: как-то тревожно мне стало. Предложил проводить до дома, но она только отмахнулась. Сказала, что уже не маленькая, не заблудится. Я порылся в карманах и дал ей денег на такси. Велел позвонить, как только доберется домой.
– Спасибо, – прошептала и по голове меня погладила.
А потом я потихоньку вывел ее из дома. Понятное дело, она не перезвонила.
О том, что она пропала, я узнал из местной газеты. «Рост – 150 см…» – прочитал я и удивился. Неужели она была настолько маленькой? Никогда не замечал.
Зритель № 5
Если бы меня кто-нибудь спросил, что я чувствую теперь, лишившись своей лучшей и единственной подруги Ани Берс, я бы вряд ли смогла искренне ответить на этот вопрос. С самого первого дня нашего знакомства я испытывала к ней невольную зависть, а еще меня раздражало и даже злило ее какое-то безмятежное равнодушие ко мне, что бы я ни делала. Она с первого класса сидела за партой одна и почти ни с кем не общалась. Но ей как будто было все равно, есть у нее подруга или нет, во всяком случае на ее хорошее настроение это никак не влияло.
Я же, напротив, невыносимо страдала от одиночества и всегда очень хотела обрести настоящего друга – верного, надежного, а главное, популярного и стильного. Необязательно на всю жизнь, но хотя бы до окончания школы. Легко быть душой любой компании и самой выбирать себе друзей, если у тебя броская внешность, спортивные достижения и есть хорошие знакомые в старших классах! А что делать «идеальным дурнушкам», у которых три вещи большие (руки, ноги и живот), три – широкие (талия, расстояние между кончиком носа и верхней губой и щелочка между двумя передними зубами) и три – толстые (щеки, линзы очков, которые ты носишь, и бутерброды, которые ты жуешь в перерывах между унылой зубрежкой)? Добавьте к этой печальной картине прыщи, которых у меня больше, чем звезд на небе, и получите портрет типичного изгоя, имеющегося в каждом классе каждой школы на планете Земля.
А вот Аня, несмотря на свою вечную отстраненность от всего и вся, изгоем не была. Она была кошкой, которая гуляет сама по себе, или, скорее, просто аутичной девочкой, счастливо живущей в своем внутреннем мирке и никого туда не пускающей. Над ней, конечно, посмеивались, но по-доброму, любя. А вот меня одноклассники глубоко презирали и, если уж говорить откровенно и дойти в самоуничижающих горьких признаниях до конца, им было за что меня презирать. Аня казалась доброй и глупой, таких удобно любить, особенно если они позволяют над собой подтрунивать.
Я же, ее полная противоположность, даже не пыталась казаться добренькой в глазах людей, которым на меня по большому счету наплевать. Если уж на то пошло, мне тоже наплевать на окружающих. Пройдет время, я вырасту, изменю нелепую внешность (были бы деньги!), добьюсь больших успехов (с моим-то умом!) и тогда они пожалеют о своем равнодушии, но будет поздно. Жаль только, что подобные мечты сбываются разве что в голливудских фильмах, а в жизни приходится довольствоваться тем, что есть.
Поэтому, поразмыслив немного, я подсела за парту к Ане Берс, похвалила ее черные косы, голубые глаза и ужасно безвкусные розовые туфли, угостила ее мамиными образцово-показательными кексами с шоколадной крошкой, подарила дешевенький и ненужный мне брелок в виде розового бутона, на который она давно положила глаз, и вот уже мы с ней стали неразлучны и все перемены ходим, крепко держась за руки и болтая обо всем на свете.
Меня поначалу приводило прямо-таки в щенячий восторг это ее абсолютное равнодушие к окружающим и умение в упор не замечать того, что не касается напрямую ее самой. Потом я поняла, что у Ани это не от большого ума и не от особой независимости характера – просто она по-настоящему видит только тех, кого любит. И мне сразу стало с ней скучно. Вскоре выяснилось, что она талантливая спортсменка (вот уж никогда бы не подумала!), но саму ее это обстоятельство ничуть не волновало: она не придавала спортивным успехам никакого значения и говорила, что играет просто потому, что игра доставляет ей удовольствие. При этом ни одна живая душа в нашем классе, да и во всей школе знать не знала о ее талантах, потому что Аня не считала нужным говорить об этом никому, кроме меня!
Трудно передать то, что я испытала от этих ее признаний, – досаду на ее глупость и наивность, злость за нежелание стать популярной и заодно приобщить к этой популярности и меня, ее лучшую подругу, а еще – отчаянную зависть от того, что вот у нее есть дар, на который ей плевать и которым она не умеет как следует распорядиться, а у меня нет ничего, кроме нее – бестолковой дурочки, рассматривающей мир сквозь розовые очки! Она все щебетала о том, как сильно она любит своих родителей, и о том, как ей хочется стать врачом и уехать добровольцем куда-нибудь в Африку спасать голодных и убогих, а я шла с ней рядышком, держа ее за маленькую худенькую ручку, и думала: «Ну не дура ли!»
Кстати, училась она неплохо, но звезд с неба не хватала, и до меня ей было, конечно, далеко. Единственным предметом, который ее по-настоящему занимал, была химия, и Аня чуть ли не каждый день оставалась после уроков на дополнительные занятия в лаборантской, на радость нашему учителю, старому полусумасшедшему фанатику, днем и ночью колдующему над адскими смесями.
Еще она обожала рисовать, особенно акварелью, бледненькие «настроенческие» пейзажики под Левитана, которыми все почему-то восхищались и твердили, что она умеет передать непередаваемое. Мне, любительнице броского и стильного, были непонятны все эти восторги вокруг какого-нибудь «Утра на опушке», тем более что все это много раз уже рисовалось и выставлялось по всему миру. Надо придумывать новое, небывалое, а не рисовать в сотый раз прошлогодний снег! Но с Аней я своими соображениями, по понятным причинам, не делилась.
Однажды я пригласила ее домой отпраздновать свой пятнадцатый день рождения, и она пришла и подарила мне огромного розового медведя, который после ее ухода был тут же отправлен в мусорный контейнер. Аня понравилась моей маме, добродушной, но недалекой, и они весь вечер проболтали на кухне за тортом, напрочь позабыв об имениннице. Заглянув ко мне в спальню перед сном, мама сказала: «Какая хорошая у тебя подружка! Такие люди сейчас – редкость!» И вновь я ощутила невыносимую обиду от того, что мама похвалила эту безмозглую неудачницу.