Двенадцать зрителей (сборник)
Шрифт:
На следующий день она опять приволоклась караулить Берса. Будь она мальчишкой – убил бы! А так просто проходил мимо, скрипя зубами от досады. Возвращаясь с тренировки, я увидел, как к дому подъехал Берс. Мы одновременно зашли в подъезд, а там эта дура Аня бросилась ему на шею и заголосила так, что даже кошки попрятались. Берс подхватил ее на руки (сразу видно, что любит) и понес в машину. Вернулся он поздно и долго просил прощения у матери за Анины выходки. Она, мол, просто ревнует. Как будто нам от этого легче!
С тех пор Аня стала
ПАПА, ВОЗВРАЩАЙСЯ!
Мать, как вернулась с работы и увидела, задергалась сразу. Сидит на кухне, ждет Берса, переживает.
Посмотрел я на нее и пошел во двор стирать Анины каракули. А она еще не ушла. Тоже сидит внизу на скамеечке, ждет. Увидела меня – сразу все поняла и повисла у меня на руке:
«Не стирай!»
Я ей объясняю:
«Дура, не лезь ты в их жизнь, пусть сами разбираются!»
А она – ни в какую! На другой день еще и на стене такую же надпись сделала, на этот раз краской из баллончика, я потом замучился ее ножом соскребать! Кое-как отчистил. Утром выхожу из дома, а надпись опять там сверкает, как новенькая! Плюнул я тогда и думаю: да пусть хоть весь двор изрисует – мне-то что? Надоело! Ох и злился я в то время, прямо трясся весь от гнева. Даже тренироваться нормально не мог: эмоции захлестывали.
Как-то раз прихожу домой, а там – скандал! Давненько у нас скандалов не было, пора бы уж… Гляжу, мать кричит, руками машет перед Берсом, а он стоит мрачный, насупленный и ни слова ей в ответ. А потом говорит: «И все же ты не имела права бить ее по лицу!» После чего разворачивается, берет собранный уже чемодан и уходит.
Я тоже ушел в свою комнату. А перед сном выхожу перекусить, а мать на кухне выпивает – опять! Посмотрела на меня мутными глазами и говорит:
«Садись, выпей со мной, сынок!»
И тут я взбесился. Отобрал у нее бутылку, разбил о раковину. А она давай на меня кидаться: мол, какое право ты имеешь так себя вести да кто ты такой! А потом – в слезы. Рассказывает мне, что, мол, эта Аня и на работе ее достала. Пришла, устроила сцену, кричала там на всю типографию, что никому своего отца не отдаст. Ну, мать не выдержала да и отвесила ей оплеуху, но, видно, силы не рассчитала и рассекла кольцом ей щеку. Ане наложили швы, а Берс, узнав об этом, собрал чемодан и ушел навсегда. Вот и сказке конец.
Мать после двухмесячного перерыва вновь набросилась на выпивку, вскоре в доме появился очередной небритый мужик, и наша жизнь потекла по-старому.
Но вот как-то возвращаюсь я с тренировки, а на скамейке перед домом – кто бы мог подумать? – Аня Берс! Сидит дожидается, а на самой лица нет. Делаю вид, что не заметил ее, прохожу мимо, а внутри все кипит. Вот бы, думаю, пнуть ее с размаху, чтобы подлетела! Она встает со скамейки и окликает меня.
«Чего тебе?» – спрашиваю.
А она мне отвечает дрожащим голоском:
«Папа умер…»
Подумав, мать все же решила сходить на похороны к Берсу, тем более что и сама Аня просила ей передать, чтобы она пришла. Сначала планировалось, что мать только съездит на кладбище, но там, у могилы Берса, она пропустила глоток из заранее припасенной бутылки, и ей все стало трава не расти. Она забыла обо мне (я ждал у входа на кладбище) и потащилась вместе с остальными на поминки домой к Берсам. Я приехал туда поздно вечером, чтобы отвезти мать домой, – она к моему приезду уже изрядно нагрузилась. Так я и узнал, где живет Аня.
Несколько месяцев спустя это знание здорово пригодилось мне, когда я попал в передрягу неподалеку от Аниного дома. Меня избили и хотели выколоть глаза. Я вырвался, бежал от них полквартала и успел позвонить ей в квартиру. В тот момент я даже и не вспомнил, что она – последний человек, к которому мне хотелось бы обратиться за помощью. Трудно вспоминать обиды, когда за тобой бегут несколько здоровенных рож с цепями, готовых разорвать тебя в клочья! Я и не ожидал, что она сразу откроет и тем более выбежит мне на помощь. А она выскочила и распугала всех подонков. Подняла шум на весь двор, кричала, что полиция уже едет. Храбрая девчонка!
Потом она оттащила меня к себе домой (ее мать, слава богу, была на ночном дежурстве) и провозилась со мной полночи – дезинфицировала и перебинтовывала мои порезы. Я видел, что губы у нее побелели от страха, но бинтовала она при этом ловко – даже пальцы не дрожали! Она сказала, что хочет стать врачом, и пошутила: это, мол, хорошая практика. Предупредила меня, что, если раны начнут гноиться, их нужно промывать антисептиком, а еще лучше – обратиться в больницу. Но я велел ей молчать обо всем, что у нас тут случилось, а потом еще целую неделю тайком ходил к ней на перевязки.
Мы тогда много о чем говорили. Я спросил, зачем она портила моей матери жизнь.
«За любимых людей нужно бороться!» – заявила, а у самой глаза так и засверкали.
Рассказала мне как-то: «Мама и папа часто ссорились, и вот однажды он хлопнул дверью и ушел, а мы с мамой сидим в разных комнатах и думаем: что же теперь делать? Ждем-поджидаем, время идет, а его все нет и нет. Весь вечер нет, и ночь нет, и еще два дня нет! Я тогда ни учиться не могла, ни в бадминтон играть, ни рисовать. Как вечер наступает, мама начинает плакать – варит на кухне суп и плачет, и суп потом такой горький – просто ужас! И ночью плачет (мне через стенку хорошо слышно)! Когда прошло два дня, я уже начала думать, что он умер. И так страшно стало! Каждую минуту сижу и жду, что вот сейчас нам кто-нибудь позвонит и скажет: „Ваш папа умер, приезжайте".