Двенадцатый двор
Шрифт:
В толпе откровенно засмеялись.
Гильзы были потемневшие с краев от копоти. Я завернул их в бумажку и спрятал в карман куртки.
«Стоял здесь... Убийца... — подумал я, чувствуя холодок в груди. — Надо что-то немедленно предпринять. Да, свидетели».
— Товарищи, — сказал я, и толпа замерла. — Товарищи, кто хоть что-то знает об убийстве, я прошу дать показания. С кого начнем?
На всех лицах появился страх. Мгновенно толпа отступила от плетня и стала быстро расходиться. Люди спешили. Темные старухи даже подхватили юбки, показывая белые костлявые ноги в голубых вздувшихся венах.
Я
— Товарищи! Товарищи... В чем дело?
Я хватал людей за локти. Кто-то грубо оттолкнул меня.
Толпа разошлась. Остались милиционеры, председатель колхоза и две женщины, молодая и старая — я уже понял: жена убитого и его мать.
— Видали? — сказал я председателю, понимая нелепость своего положения. — Ну и народ у вас. Разве так мы выявим убийцу?
И вдруг страшно, исступленно закричала молодая женщина:
— Чего выявлять!.. Сыч убил, окаянный! Будь ты проклят вовеки, ирод! — И она погрозила кулаком шиферной крыше, которая виднелась за густым садом. — Будь ты проклят... — Она не могла кричать больше, уткнулась в плечо пожилой, зарыдала.
Я увидел, как пожилая судорожно гладит ее по волосам, и почувствовал, что комок подступает к горлу.
— Нина, жена убитого, — сказал мне тихо председатель.
— А кто такой Сыч? — спросил я.
— Морковин. Григорий Иванович Морковин. Сыч — это кличка у него. Народ окрестил. Вот соседи они, Брынины и Морковины. У Брыниных одиннадцатый двор по улице, у Морковиных — двенадцатый. А эти яблони на колхозной земле, между ними. Лучше бы я их вырубил. — Председатель сжал широкой рукой скулы. — Миша-то у меня лучшим комбайнером был...
Сильнее запрыгали плечи Нины, она шептала в плечо свекрови:
— Сгубил мою жизнь... Как я теперя с двумя ребятишками... Без Мишеньки...
— Но почему вы думаете, что вашего мужа убил именно этот... Сыч? — спросил я.
Она посмотрела на меня с удивлением. И здесь я увидел, что эта женщина поразительно красива: огромные влажные глаза под черными, сведенными углом бровями, широкий рот, ослепительные зубы, гибкая, статная фигура, густые, тоже черные волосы, и то, что они были спутаны, рассыпаны по плечам, придавало ей что-то дикое, лесное; она была похожа на молодого сильного зверя, попавшего в клетку. И даже внезапное горе ничего не могло сделать с ее молодостью и красотой.
Да, она смотрела на меня с удивлением.
— Кто же еще мог убить? — сухо, отрывисто сказала она. — Он давно грозил. А сегодня утром на нас с вилами кинулся. «Запорю!..» — кричит.
— Расскажите, пожалуйста, как это было? — спросил я и поймал осуждающий взгляд председателя.
Что-то дрогнуло в лице Нины, еще темнее стали глаза.
— Ничего я не буду рассказывать! — Голос был истерическим. — Отстаньте вы все от меня! — И она побежала к своей избе, тоже под шифером, по другую сторону от лужайки с яблонями.
Тяжело пошла за ней свекровь, безмолвная и страшная в этом своем безмолвии; ноги она волочила по земле.
— Положеньице, — сказал я председателю. Никогда мне не было так плохо.
— У нас в колхозе, кроме Морковина, убить некому, — сказал Гущин. — Действительно, они давно враждовали. Михаил и Сыч. Вот что. Простите, не знаю, как вас...
— Морев. Морев Петр... Александрович. Следователь ефановской прокуратуры.
— Вот что, Петя. Можно, я так, попросту? Жатва у меня стоит. Я отлучусь на полчаса. Ну, на час. Распоряжусь только, людей расставлю. Приеду, расскажу все, что знаю.
— А где этот... Морковин? — спросил я.
— Да у себя дома. Куда он денется? — Гущин зло улыбнулся. — Не уйдет со своего двора.
«Что я буду делать целый час?» — подумал я и спросил:
— А кто последним видел убитого?
— Верно! — обрадованно сказал председатель; похоже, ему было неловко оставлять меня в бездействии. — Иван Грунев. Жарок по прозвищу. Напарником он у Михаила на комбайне. С зорьки вместе работали. Я вам его пришлю. А милиционеров заберу с собой. С утра здесь. Покормить ребят надо. Оба они из других деревень. Может, и вы проголодались?
— Нет, нет, спасибо.
Гущин и милиционеры ушли.
Было полдвенадцатого. Небо стало выше, сквозь туманную пелену просвечивало солнце. Парило. Пахло сеном. Только теперь я увидел: поодаль от яблонь стоял аккуратный стожок сена.
Я огляделся вокруг. Три яблони между враждующими дворами. За огородами поблескивала река. Слышался стук топора. Сонно, мирно. Что произошло здесь рано утром?
Я посмотрел на крышу Морковиных. Там убийца? Но разве это логично, чтобы он никуда не ушел, не скрылся? А может быть, уже скрылся? Что-то не поддающееся моему пониманию было во всей этой ситуации. Час времени. А убийца на свободе. Если, конечно, Морковин убийца.
«Начнем», — сказал я себе и пошел к избе, что виднелась за садом.
5
От улицы усадьбу отгораживал высокий тесовый забор. Я долго открывал калитку — была какая-то хитрая щеколда.
«Немедленный арест возможен в двух случаях, — думал я, шагая по тропинке через зеленый дворик. — Первое: Морковин признается в убийстве. Второе: есть свидетели, которые видели сам акт убийства... Акт», — выругал я себя.
Я подходил к старой избе с маленькими, слепыми окошками под шиферной, видно, сделанной недавно крышей.
В окне мелькнуло чье-то белое лицо. Я постучал. В избе было тихо.
— Войдите! — сказал мужской голос.
В сенях было темно, пахло куриным пометом; в углу белели гуси и недовольно гоготали. Из-под ног метнулся рыжий кот и исчез в ослепительном проеме двери.
Глаза привыкли, я увидел дверь.
В комнате было накурено. Первое, что я увидел, была большая белая печь, задернутая ситцевой шторкой.
Потом стол... Может быть, несколько секунд прошло, прежде чем я сказал: «Здравствуйте!» И за эти несколько секунд я увидел, что стол был праздничный: бутылки с мутной жидкостью, очевидно, самогоном, розовое сало, разваренная картошка, огурцы и крепкие соленые помидоры в мисках, в глубокой чугунной сковородке — большие куски жареного румяного гуся, зеленый лук, только что вырванный из грядки, с землей в белых корнях, творог. Еще что-то.