Двенадцатый год
Шрифт:
Во второй армии числилось едва 40 тыс. человек и она была гораздо малочпеленнее первой, но в ней находились лучшие наш:;, генералы и офицеры, считавшие за честь служить под начальством такого знаменитого полководца, как князь Багратион. Нс.-чалышкем главного штаба был генерал-адъютант государя граф Змануил Сен-При. Назову главнейших лиц второй армии, насколько помню их почти через полвека. Дежурным генералом был Марин, один из первых красавцев гвардии, сочинитель легких стихов. Квартирами, продовольствием, экипажами, верховыми лошадьми свиты главнокомандующего заведовал полковник Юзофович, лицо, знакомством которого, следовательно, нельзя было брезгать. Интендантом армии был тайный советник Дмитрий Сергеева? Ланской (брат его, Василий Сергеевич, позднее-министр внутренних дел, был в то время генорал-интендаптом первой армии). В числе многих блестящих адъютантов и ордн-парцев князя Багратиона арипоминаются мне в особенности:
Вторая армия славилась своими генералами. То был знаменитый Раевский, командир перзого корпуса, и Бороздин, командовавший корпусом и в 1799 году действовавший с успехом в Неаполе.
Но особенной любовью пользовались в армии два молодых дивизионных генерала: граф, впоследствии князь и фельдмаршал, Воронцов и Паскевич, будущий князь Варшавский и также фельдмаршал. Оба они уже стяжали громкую славу в Турецкую войну под начальством графа Каменского и долгое время проходили свое поприще один возле другого. ...>
Прошло около недели с моего приезда в Волковиск, как получено было официальное известие о том, что Наполеон без объявления войны перешел Неман. Тогда же князю Багратиону велено отодвигаться назад и следовать на соединение с главной армией, которая также покинула Вильну и в отличнейшем порядке отступила к Дриссе и потом к Витебску. Соединение армий было необходимо, потому что в них обеих находилось всего от 150 до 200 тысяч человек, тогда как Наполеон вел с собою полмиллиона солдат и вслед за вторжением поспешно отрядил короля Иеронима или, точнее, фельдмаршала Даву с армией от 70 до 80 тысяч человек наперерез нашим армиям, с целью разбить их поодиночке.
Не имея намерения, ни способностей и познаний излагать военные события, которых был я безучастным свидетелем, передам лишь личные и частные мои воспоминания. ...>
Вторая армия, в понятном движении своем, несколько раз до самого Смоленска переменяла дорогу. Курьеры сновали между двумя главнокомандующими, которые старались по возможности согласовать и направлять движения войск. Помню, как приезжал к нам курьером флигель-адъютант государя капитан А. X. Бенкендорф, чуть не попавший в плен к неприятелю. К Барклаю ездил от нас с депешами один из наилучших адъютантов князя Багратиона, лейб-гусарский каиитан князь Н. С. Меншиков. Оп ездил совершенно один, для большей надежности переодетый крестьянином, и благополучно выполнил данное ему поручение.
Барклай продолжал свое удивительное отступление. Тогдаш-нпе сторонники ставили его выше французского генерала Моро*, который прославился подобным яге движением в войне с Германией. Он допел свою армию во всей целости до Витебска; у него не было ни отсталых, ни больных, и на пути своем он не оставил позади ни только ни одной пушки, но даже и ни одной телеги или повозки с припасами.
Пока мы проходили бывшие польские места, жители городов и деревень относились к войскам с молчаливым равнодушием, видимо озабоченные тем, чтобы их чем не обидели. Они знали о строгом воспрещении насилия и грабежа, и если изредка случалось что-нибудь подобное, смело приносили жалобы военному начальству, уверенные в удовлетворении. Недоброжелательства не было видно, по и никакого содействия. Дворянство и землевладельцы старались скрыть тайное сочувствие, которое они питали к войскам Наполеона, сочувствие очень естественное, так как в числе этих войск состоял сильный польский легион, большая часть которого, в особенности конница, имела назначением тревожить армию князя Багратиона и всячески препятствовать ее соединению с главной нашей армией. Некоторые лица из дворянства были даже заподозрены в содействии неприятелю тайным доставлением известий, проводников, продовольствия и фуража. Главнокомандующий вынужден кое-кого арестовать и кое-кому пригрозить военным судом. Более сильных мер, по причине продолжавшегося наступления, принять было нельзя. Большая часть привлеченных, если не все, отделались ссылкою на несколько месяцев во внутренние места России.
Совсем иное было в губернии Смоленской, знатную часть которой наша армия проследовала, прежде чем дойти до самого города Смоленска. Несмотря на наступление жатвы, на полях немного было видно народу. Крестьяне собирались толпами, принимали войска в деревнях или выходили к ним навстречу с радостными криками, мужики подносили хлеб и соль, бабы с младенцами на руках приветливо и сердобольно глядели, как мимо них шли, обремененные амуницией, покрытые пылью солдаты, менявшиеся с ними добрыми пожеланиями, а иной раз отпускавшие какое-нибудь меткое, веселое словцо, на которое русский солдат бывает такой мастер. Меньшая часть войска со штабами размещалась по деревням, остальные располагались бивуаком, а главнокомандующий и начальство обыкновенно занимали соседскую господскую усадьбу: помещики выезжали за ними в разнообразных своих экипажах, жены их не щадили угощений и оказывали всяческое гостеприимство. Но так было только на первых переходах. Дальше крестьянское население показывалось реже, так как тут же составлялись ополчения, спешно собираемые помещиками, к которым для того были отряжены офицеры или сержанты из армии или из Москвы, где по первому слову государя тотчас начала образовываться боевая сила. Уже все знали, что неприятель гонится по пятам за нашей отступающей армией, но вместо страха и уныния во всех слоях русского народа разгоралось единодушие, сердечное усердие к спасению родины. По деревням, как и по городам, помещики, крепостные крестьяне (а их было отменно много), свободные люди, мещане и купцы, сельское духовенство, гражданские чиновники всякого положения, все одушевлены были пламенной любовью к России и сильнейшим негодованием против неприятеля, все готовы были на всякую жертву для обороны Святой Руси и для истребления дерзкого врага. ...>
Так как моего начальника, при котором я состоял (правда, без всякого дела), повезли в Москву, то и мне ничего не оставалось, как пробираться туда же, чтобы там узнать о дальнейшей моей участи. Я последовал за общим движением отступавшей армии, пока не посчастливилось мне добыть почтовую перекладную телегу, которая привезла меня в Москву, в Александров день, 30 августа.
На заставе вместо караула, обыкновенно многолюдного, увидел я лишь несколько инвалидов-сторожей да мужиков, запи-еапиых в милицию, в казакинах из грубого серого сукна и с медным крестом на шапках. Первые улицы были почти безлюдны, ставни домов и большая часть ворот затворены. Попадались иногда офицеры и солдаты, кое-как одетые и едва волочившие ноги: это были легко раненные, падеязшиеся найти пристанище у московских родных или приятелей. ...>
На главных улицах было полюднее, но почти вовсе прекратилась езда. Прохожие были по большей части из простого люда; видно было, как опи сходились кучками, тревожно расспрашивая друг друга, и потом шли каждый в свою сторону. Я шел мимо Гостиного Двора. Лавки были все заперты по случаю царского дня, по на площади собралось много народу, по большей части купцы и ремесленники. Лица их показались мне очень озабоченны, движения резки, но в то же время не выражали ничего запальчивого или мятежного. Я стал прислушиваться. Оказалось, что речь шла о Бородинском сражении, о том, что Еойска наши епешат прикрыть Москву, что под городом будет еще сражение, в котором люди намеревались участвовать, вооружившись кто чем мог. Я не встретил тут полиции, ни казачьих разъездов, которые обыкновенно появляются при скоплении народа. Толпа эта, очевидно, одушевлена была только решимостью отразить неприятельское вторжение.
На дальнейшем пути моем я проходил мимо большого Московского театра. На стенах наклеены были афиши, и я с изумлением прочитал, что вечером этого самого дня назначено играть любимую тогдашнюю пьесу "Наталья Боярская дочь". После того, что я видел на улицах, трудно было предположить, что театральные представления еще продолжаются, и, вероятно, актеров некому было слушать. Но мог ли я думать, что дня через три или четыре театр этот сделается добычею пламени!
Очень усталый дошел я наконец до того дома, где находился раненый князь Багратион с некоторыми лицами своей свиты. Мне сказали, что переезд от Можайска еще больше растревожил его рапу, что ему сделалось хуже и в комнаты к нему никого не пускают. Я узнал также, что армия усиленными переходами приближается к столице и что граф Ростопчин поскакал в главную квартиру на военный совет.
В квартире князя Багратиона мог я наконец отдохнуть и выспаться, в то время как все остальные но смыкали глаз, ввпду опасного положения, в котором находился князь, а также и потому, что беспрестанно приезжали вестопые с известиями из армии. Утром 31 августа узнали, что решено оставить столицу неприятелю. Говорили, что Барклай был в числе пемногих генералов, которые подали голоса сразиться во что бы то ни стало. Он не дерзнул бы соединить своего иноземного имени с оставлением Москвы. Зта великая жертва принесена была без ропота, без мятежа и народного негодования в самой Москве и в губерниях, только потому, что повеление шло от Кутузова.