Дверь с той стороны
Шрифт:
– Да-а… – протянул капитан.
– Хорошо еще, что так, – проворчал Рудик.
Они были в самом тесном, носовом отсеке над обсерваторией. Инженер медленно собирал инструменты.
– Может, тестер врет? – спросил Устюг.
– Да что тестер, – сказал Рудик, пожимая плечами. – Попробуй на слух.
Он постучал в борт. Звук был низким, дребезжащим.
– Миллиметра два, – сказал капитан.
– До полутора. С таким носом только и можно летать подальше от галактик.
– Ну, – подумал вслух капитан, – даже при пробое это не смертельно.
– Опасно.
– Там, около звезды, было опаснее. Однако не зря я затеял обход.
Инженер кивнул. Он знал, что все, что делается в соответствии с Уставом, не может быть зря.
– Надо ремонтировать, – сказал он.
– Да, – согласился капитан, – конечно. Настрой ремонтных роботов. А вообще – не горит.
Рудик покосился на него. Они спустились, и инженер завинтил маховик люка.
– Заблокировать, что ли? – спросил он. – Неровен час, кто-нибудь залезет…
– Что им тут искать?
– Ну, ладно, – сказал инженер. – Куда теперь?
– Да по порядку. Что у нас – резервные линии?
– Они, – ответил инженер, пропуская капитана в лифт.
Вечером Карачаров пришел в сад первым. Истомин, откровенно говоря, этого не ожидал – на физика он вообще не очень рассчитывал. Карачаров был настроен мрачно. Когда собрались другие, он сказал:
– Ну, что же мы теперь станем делать? Ладно, давайте я займусь вашим опусом, где вы, как я понял, детально излагаете свои воззрения. Хотя, откровенно говоря, все былые эпохи для меня ничем не ценнее прошлогоднего снега: люди в те времена очень мало знали. Будь я еще историком науки… Но вы же, наверняка, не пишете ничего такого… А вы тем временем займитесь высшей математикой. Года через три-четыре, может быть, поймете меньшую половину вот этого! – Он вытащил из кармана пачку листков и швырнул их писателю так, что они разлетелись во все стороны. – Иначе несправедливо: вы злоупотребляете тем, что ваш язык примитивнее и доступнее моего – где же равноправие?
– Нельзя так относиться к искусству, – пробормотал писатель. – Оно не может служить предметом торговли.
– А подите вы к черту с вашим искусством! – сказал Карачаров. – А с наукой можно так обращаться? Но назовите мне тут хоть одного человека, которого интересует наука, кто ударит хоть пальцем о палец ради нее. Ну ладно, ну каюсь – я человек негармоничный, не развит всесторонне и не могу подменить свое дело чем-то другим. – Он резко вытянул руку к Истомину. – Но ведь и вы такой же! Если вы любите женщину, то не женщину вообще, а именно эту, и, если вы ее лишаетесь, то не можете заменить ее любой из полудюжины других, а если можете, то вы не знаете, что такое любовь, черт бы вас побрал! Вот вы написали роман, который, простите за откровенность, тут никому не нужен – потому что если кому-то захочется читать, то полно кристаллов, на которых записана громадная куча книг – и, кстати говоря, написанных куда лучше вашей…
– Да вы ее не читали! – сердито возразил писатель. – Откуда вам знать? А может быть…
– Нет, не может быть! Человек, живущий рядом со мной, не может быть великим писателем. Это только вы, литераторы, притворяетесь, будто так не думаете, а мы, все прочие, даже не притворяемся. И что такое – великий? Количественную, математически точную оценку ни одному произведению литературы дать нельзя, и значит, оценка эта всегда субъективна…
– Да ладно, отцепитесь от меня!
– А я и не прицепляюсь – на кой черт вы мне сдались с вашими тухлыми веками! Я просто говорю, что вы написали – ну ладно, значит, вы без этого не могли, так же, как я не мог не заняться своими проблемами. Но ведь это нам всем только кажется, это мы втираем себе очки, говоря о самовыражении, неодолимой потребности и прочем. На самом деле нам ко всему, надо еще, чтобы все это дошло до людей. До людей! И не только до читателей или рядовых инженеров, но до профессионалов, свое место среди которых мы знаем и дорожим им, и о нем всячески заботимся. А раз этого нет… Ну, какая мне радость от того, что я выполнил, может быть, гениальную работу, если этого никто не поймет из десятка индивидуумов, делящих с нами сие приятное уединение? И какая вам радость от того, что вы написали, может быть, и не самый глупый в мировой литературе роман, если он навсегда останется вещью в себе? Или вы думаете, что стоит нам прочитать его – и мы сразу станем другими и действительно поймем, что нам делать в этой чертовой обстановке?
– Что делать – об этом же я и говорю! – в отчаянии воскликнул Истомин. Но физик внезапно увял.
– Ну, говорите, – пробормотал он. – Что касается меня, то я в эту игру больше не играю. Для меня остается, пожалуй, лишь одно.
– Что же?
Карачаров усмехнулся.
– Я почти строго обосновал, что мы вообще не существуем, и поэтому с нами ничего не происходит и произойти не может. Субъективный идеализм, как сказал бы философ, да еще подкрепленный квазинаучными гипотезами. Хотя – какой уж идеализм, если мы скоро начнем грызть глотки экипажу, а они – нам… Да пускай, мне наплевать – мне так легче. Раз нас нет, то я могу еще раз переменить знак и считать все, что вижу во сне, реальностью, а это – он кивнул куда-то в сторону – кошмаром. Я научился видеть сны по заказу, этим и занимаюсь. – Он вытащил трубочку с таблетками, потряс ими. – К счастью, наши синтезаторы могут изготовлять эти снадобья с такой же легкостью, как сливочный пломбир.
– Слушайте… – сказал Истомин. – Нельзя же так…
– А как можно? Картин будущего вы, наверное, сочините еще не один десяток, но меня картинки не интересуют. Исповедую лишь то, что может быть изложено при помощи математического аппарата. – Он усмехнулся. – Хотя толк от ваших картинок, безусловно, есть. Я имею в виду первую. Если мне будут сниться плохие сны, я однажды взорву к чертовой бабушке эту диагравионную обитель вместе с нами.
Он повернулся и вышел; остальные подавленно молчали, ни один листок не шевелился на чахлых корабельных деревьях, которые тоже, кажется, чувствовали себя тут неприкаянно. Нет, видно, это был не тот сад, в котором некогда Платон наставлял учеников. До того сада было далеко…
Глава пятнадцатая
Прошло уже немало дней с тех пор, как «Кит» вынырнул в пространстве на полпути между галактиками. За это время могло исчезнуть, рассосаться, забыться то чувство взаимной неприязни, какое возникло тогда между членами экипажа (исключая Веру) и остальным населением корабля (кроме, конечно, администратора). И оно, пожалуй, исчезло бы, но мешали неосторожно брошенные тогда слова насчет суда, которому подвергнутся члены экипажа, едва будет создан закон и общество «Кита» получит право выносить и исполнять приговоры. Нарев дорого дал бы, чтобы слова эти оказались невысказанными или, на худой конец, забытыми. Но по взглядам и тех, и других людей он видел, что сказанное прочно засело в памяти. И это ставило его в такое положение, откуда он при всей своей изворотливости не мог сразу найти выход. Бросать слова на ветер было плохо; еще хуже – осудить людей, которые (теперь это было ясно – ему, во всяком случае) ни в чем не были виноваты. Но обвинение было брошено, а обвинениями, не подтвержденными доказательствами, бросаются лишь несерьезные руководители. Признать, что судить некого и не за что, было равносильно признанию собственной несостоятельности. Этого Нарев тоже не хотел. А пока он размышлял, дела шли своим чередом, и логика конфликта вела людей все дальше – к открытому столкновению.
Вслух никто не говорил ни слова ни о суде, ни вообще о пережитом раньше. Прошлое исчезло из разговоров, словно амнезия постигла все население металлической планетки. Пассажиры и члены экипажа предпочитали не замечать друг друга в тех нечастых случаях, когда сталкивались в коридорах корабля; нечастых – потому, что теперь в пределах «Кита» существовали как бы две тропы, одна из которых соединяла каюты, салон, сад, другая пролегала по рабочим палубам и постам корабля. Тропы эти не пересекались, территория была как бы поделена на две части.
Лишь Еремеев переходил незримую границу, когда направлялся в трюмные палубы к своим роботам. Сегодня, сделав перерыв и поднимаясь наверх, он встретил капитана. Они разошлись, держась каждый противоположной стороны, не взглянув друг на друга и не обменявшись ни словом.
Все последние дни футболист не ощущал гнетущей тяжести на сердце – сознания своей никчемности, ненужности здесь. Ему, с детства и до сих пор любившему лишь спорт и занимавшемуся лишь спортом, казалось странным, что его дело вдруг оказалось лишним в этом мире. Нет, он не был слепым фанатиком, и если бы ему сказали, что надо бросить футбол и делать что-то другое, он подчинился бы – если бы это другое оказалось ему по силам. Но никто не говорил, чем надо заниматься, никто не ставил цели. И вдруг все изменилось. Оказалось, что он со своими нелепыми, неживыми футболистами может быть полезным – отвлечь людей от тяжелых мыслей, позволить им забыться. Во всяком случае, так сказал Нарев.