Дверь с той стороны

Михайлов Владимир Дмитриевич

Итак, кто задумал и совершил это? Не человек из летевших на корабле: случившееся ударило по ним в равной мере. Люди на Земле? Сначала Инна стала думать, что все устроили, чтобы не допустить прибытия администратора. Потом, слушая и размышляя, она поняла, что неправа. Ни Карский, ни кто-либо другой из них не был даже косвенно повинен в случившемся: если бы хотели наказать их, то люди и применили бы средства, доступные людям. На самом же деле содеянное превышало людские возможности, это подтверждали и физик, и капитан – все. Но они потом переводили разговор на какие-то случайности, в то время как Инна твердо знала, что никаких случайностей с нею произойти не может, и везде надо искать и находить скрытую логику.

Итак, была чья-то скрытая вина, и было «наказание. И за всем этим стоял кто-то. Инна не сразу поняла, кто; поняв же, изумилась и даже испугалась простоты мысли и того, что мысль эта не пришла ей в голову сразу же.

Бог это был, вот кто! Высшее существо, для которого люди и их судьбы были всего лишь игрушками. Тонкий и ироничный замысел чувствовался в содеянном, исполнение же было элегантным. Бог… Инна произнесла это слово вслух и удивилась его емкости.

Да, бог был превыше всех: и капитанов, и администраторов – и делал с ними, что хотел, и мог не наказать, а мог и наказать, и наказал. Наказал именно их; потому ли, что их вина была больше, чем прочих, или для того, чтобы заставить и их, и всех остальных над чем-то задуматься?

И вот тут Инне пришло в голову, что бог избрал среди всех прочих именно их корабль вовсе не просто так. Бог не бросал жребий, он размышлял. Если бы он разгневался, скажем, на нее, актриску среднего, что ни говори, масштаба, то выбрал бы другой способ и не подверг наказанию заодно и других людей. Верховное существо, обладающее безграничной властью, должно было поступать по справедливости: раз оно все могло, то было существом совершенным, а совершенное существо не может пренебрегать справедливостью. Значит, виноватого все же надо было искать среди самых значительных; а кто мог быть более значительным, чем тот, кому предстояло в течение года управлять делами всего человечества? Конечно же, это был Карский и никто другой, и уж если выбирать человека, происшедшее с которым было бы сразу замечено всеми, то нельзя было найти никого, более подходящего для этой цели.

Но опять-таки и здесь бог должен был сохранить чувство меры. Если бы речь шла лишь о том, что этот администратор не достоин решать вопросы народов, то – во имя той же справедливости – он и должен был пострадать один. Нет, не зря администратору в несчастье была дана такая свита.

Однако что же у них всех было общего? В чем были виноваты все они?

Не найдя ответа, Перлинская перескочила через препятствие и стала думать дальше. Вина – наказание. Вина может быть исправлена; мало того: и наказание было выбрано с таким расчетом, чтобы дать людям возможность раскаяться. Ведь значительно проще было, скажем, заставить корабль взорваться; кара выглядела бы даже внушительнее. Но все они были невредимы, и лишь попытки вернуться к прежней жизни до сих пор терпели поражение. Это можно объяснить так: значит, до сего времени они не исправили своего проступка, но возможность такая оставалась. А что будет, если исправят? По логике, за исправлением должно следовать прощение. Прощение!

Инна ходила по каюте, сцепив пальцы и хрустя ими. Прощение – вот к чему надо стремиться!

Теперь оставалось лишь узнать, в чем заключается вина, что и как надо исправить. Но мысль ускользала, мысль не давалась.

Тогда Инна сделала то единственное, что оставалось: она попросила помощи. Помощь можно было ожидать только от бога, и она стала просить бога.

Сначала ей было неловко: говоря, она привыкла глядеть на партнера, на собеседника. Здесь его не было. Тогда актриса повернулась к экрану: он бессознательно воспринимался ею, как окно, ведущее в пространство, хотя был укреплен вовсе не на внешней переборке. Она опустилась перед экраном на колени ловко, как на сцене и сказала тем негромким голосом, какой в театре доносится до самых дальних рядов зрительного зала:

– Помогите нам. В чем мы виноваты? Спасите нас, потому что больше никто нас не спасет!

Экран тускло светился, ничего не возникло на нем, и Инна подумала, что не нашла те слова, с которыми следовало обращаться к самому могучему. Но она не устанет, она будет пытаться, пока жива, и в конце концов он будет тронут и побежден ее настойчивой преданностью, заговорит с нею. Инна склонила голову на руки и стала в мыслях подбирать новые слова.

Сны, думал Истомин, сны… Неужели нам и вправду не осталось ничего другого, как видеть сны?

Он шел по какому-то коридору – не все ли равно, куда? Остановился, чуть не столкнувшись с Милой. Женщина растерянно взглянула на него, потом улыбнулась. Улыбка получилась жалкой.

– Здравствуйте, – рассеянно сказал Истомин. – Ну, как вы?.. Впрочем, что я…

Мила, взяла его за рукав.

– Мой дорогой! – сказала она тихо. – Я давно хожу здесь – тут много комнат, и в них нет никого. А между тем он где-то здесь. Вы случайно не встретили его в коридоре?

Писатель смотрел на нее, пытаясь понять.

– Ах, да вспомните же! – сказала она с досадой. – Разве у вас не было детей тогда?

– Когда – тогда? – машинально спросил Истомин.

– В той жизни. Вы ведь понимаете: мы все давно умерли. Но дети могут быть и здесь…

Истомин с трудом вырвал рукав.

– Извините, – пробормотал он, пятясь. – Я не… Извините.

Мила с упреком глядела на него, пока он не свернул в первый же коридор. Потом вздохнула и пошла дальше.

Она прошла мимо зала, где ее муж раньше занимался каждое утро и где уже много дней не показывался. Мила не старалась углубиться в трагедию этого человека, не пыталась даже думать о ней. Миновав зал, она вошла в бассейн.

Двадцатипятиметровая чаша была полна воды, слегка подсвеченной в глубине. Миле вдруг захотелось выкупаться, но купальный костюм был в каюте. Она повернула к выходу, и тут ее окликнула Инна, прогуливавшаяся по сухой дорожке вокруг бассейна.

– Вы скучаете, милая? Походим вместе, поговорим.

Мила поздоровалась с актрисой не очень дружелюбно: извечный антагонизм замужней женщины к другой, одинокой и не исповедующей аскетизма, был еще жив где-то в уголке ее памяти. Но Мила подчинилась: она могла молчать и слушать, и не быть одной, а больше ей сейчас ничего не требовалось.

– Нам кажется, – заговорила Инна, когда они прошли вместе несколько шагов, – что с нами произошло такое, чего никогда и ни с кем не случалось; от этого мы страдаем. На самом деле это не так.

– Разве кто-то уже исчезал так, как мы? – спросила Мила.

– Разве мы исчезли?

– Хуже, – сказала Мила, собираясь с мыслями. – Мы потеряли детей и самих себя. Хотя – у вас не было детей…

– Откуда вы знаете? Но все равно. Разве мы потеряли себя?

– У нас, – медленно, словно вспоминая, проговорила Мила, – было что-то, ради чего каждый жил. Я жила для сына. У меня его отняли.