Дверь с той стороны
Шрифт:
Нет, чудо, а не жизнь! Она так хороша, так неповторимо великолепна, что не хочется (и не нужно, и даже нельзя) делать что бы то ни было, чтобы не испортить обаяние этой жизни. Даже есть не хочется, хотя еда тоже неподражаемо прекрасна, вкусна, нежна, да, да, да!..
Зоя лежала на диване, закрыв глаза, счастливо улыбаясь. Временами ощущение счастья заставляло ее смеяться громко и задорно и даже повизгивать от радости.
Она смеялась, а где-то на задворках сознания врач Серова констатировала: да, болезнь, поразившая Стрелу-вторую, развивается в полном соответствии с наблюдавшейся там клинической картиной. Болезнь, приведшая к ликвидации колонии. Некоторая гипертрофия центра удовольствий в головном мозгу, постоянно раздражаемого вирусом. Люди счастливы. Счастливы каждый в одиночку, каждый счастлив самим собой. Они ничего не хотят делать и не делают – ведь они счастливы и без того! Они умирают. Умирают от истощения. Умирают счастливыми, и сама смерть, наверное, кажется им прелестной и немного смешной. Доктор Серова видела, как люди умирали, смеясь…
Через два дня после заражения Зоя ввела себе комбинацию препаратов, найденную ею, но еще почти не испытанную, и уж на людях – вовсе нет. Наверное, в чем-то она ошиблась: комбинация на нее не подействовала. И вот болезнь набирала силу.
И чудесно! – думала Зоя, заставляя врача умолкнуть, стушеваться, исчезнуть. Люди всю жизнь гонятся за счастьем. Но вот оно! И никакая погоня не нужна.
Но почему я одна? – подумала Зоя вдруг. – А другие? Неужели они не заслуживают счастья? Страдали все одинаково!
Наверное, врач уже умер в ней, умер раньше, чем человек: доктор Серова никогда не позволила бы себе сделать подобное. А сейчас Зоя, захватив ампулы, вышла в салон. Распылитель был с нею. Она огляделась: никого не было. Смеясь, включила аппарат. Облако тумана повисло, и через минуту рассеялось. Этого достаточно для того, чтобы все были счастливы – и никакая погоня не нужна. Четыре дня – инкубационный период, а потом начнется золотой век.
Теперь они меньше бывали вместе, но говорили, как ни странно, больше, чем до сих пор.
– Не могу понять: как ты полюбила меня?
Вера улыбнулась.
– Сперва было просто интересно: что это за человек, который должен править всеми планетами? А потом – ты знаешь.
– Да, – сказал Карский, хмурясь. – Одного не могу понять: неужели мы с тобой – исключение? Отклонение от нормы? Я ведь объявил всем: запрет снят, у нас есть место для любых человеческих чувств…
– Ты поступил прекрасно.
– Но разве что-нибудь изменилось?
Вера подумала.
– Кажется, нет…
– Мне кажется порой, что люди разучились любить. Отвыкли. Или это перегорело в них. Знаешь, когда какие-то чувства или мысли долгое время находятся под запретом, их потом нелегко восстановить, потому что запрет проникает в подсознание. – Он улыбнулся. – И ты мне кажешься чудом среди них… Но теперь… я начинаю думать, что мы не должны – раз они не хотят… Ты не разлюбишь меня из-за этого?
– Все равно, – сказала Вера. – Спасибо тебе за то, что было. Я понимаю: ты иначе не можешь. А потом они очнутся.
– Я надеюсь.
– Когда придет время – позови…
– Я зову тебя непрестанно, только не могу произнести вслух. И ты не должна слышать…
– Я все равно слышу. Но не приду, пока ты не скажешь громко.
Держась за руки, они стояли в каюте администратора. Тут все осталось так, как в день прибытия на Землю, даже чашка из-под кофе стояла на столике, плотно прихваченная магнитным держателем. Карский кивнул и сказал:
– Если даже никогда больше… Все равно, пока я знаю, что ты есть…
Вера улыбнулась.
– Кто бы мог подумать, что член Совета Федерации способен на такое?
– Да. Наверное, там, на планетах, я слишком много думал об управлении и мало – о жизни. Любовь я прозевал.
– Нет, – Вера коснулась его волос. – Ты нашел ее вовремя.
– Наверное, ради этого стоило даже потерять Землю. Знаешь, я не жалею.
– И я, – кивнула она.
Они постояли молча. Потом он спохватился.
– Пойдем. Мне пора.
– Иди, – сказала Вера. – Я приберу тут, у тебя. Считай, что я тебя поцеловала.
– Не улыбайся другим, – серьезно попросил он.
– Буду, – сказала она. – Не могу иначе. Но ты знай, что каждая улыбка все равно будет для тебя.
– Дайте сигарету, инспектор, – сказал Карский. – Если не жалко.
– Конечно, жалко, – ворчливо молвил Петров. – Мне их сюда не доставляют.
Он вытащил сигарету и протянул Карскому.
– Спасибо.
Инспектор секунду глядел на него.
– Когда приговор? – спросил он. – Сегодня?
– Сейчас, – сказал администратор, не удивившись слову.
Программа была составлена и введена. Все получило оценку в числах: мысли, чувства, потребности. Машина работала с утра, и примерно через полчаса результат должен был появиться на широкой ленте печатающего устройства.
– Да, – повторил администратор, энергично и неумело раскуривая сигарету. – Сейчас.
Он чувствовал, как дрожат руки, и старался унять дрожь.
– Не бойтесь, – посоветовал инспектор. – Чуть раньше, чуть позже – конец, один.
– Слишком мрачно, – пробормотал администратор, пытаясь улыбнуться. – Почему?
– Да вот, – пояснил инспектор, – сигареты кончаются.
– А-а, – протянул Карский и вышел.
Сигареты кончаются, подумал инспектор. И еще – нечего делать. Пока была работа, все шло хорошо. Администратор Карский, для охраны и сопровождения которого был послан инспектор Петров, вступил наконец в должность. Правда, не на Земле – но это от Петрова не зависело, все, что мог, он сделал. Заодно был изолирован Нарев. И хотя Петров испытывал к нему симпатию, он чувствовал удовлетворение от того, что Службе Спокойствия не пришлось бы краснеть за своего представителя в этом мирке.