Дверь в Лето
Шрифт:
— Нет, судья, думаю, больше я тут не возникну. У меня достаточно денег, чтобы прожить, пока не найду работу и…
— А? Если у вас есть деньги, почему же вы занимаетесь шатательством?
— Судья, я даже не знаю, что обозначает слово «шатательство».
На этот раз он снизошел и выслушал мои объяснения. Когда я упомянул о том, как меня обчистила Главная, его отношение ко мне резко изменилось.
— Ох уж эти свиньи! Моя мать пострадала от них, а ведь она двадцать лет выплачивала взносы! Что ж вы мне сразу об этом не сказали? — Он достал карточку, что-то черкнул на ней и протянул мне: — Отдайте в контору по найму Управления по излишкам и сбору утиля. Если они не найдут для вас работы, зайдите ко мне часов в двенадцать. Только не занимайтесь больше шатательством. Занятие не только порочное и преступное, но и очень опасное — можно нарваться на «зомби»-вербовщика.
Вот так я получил работу — крушить вдребезги новенькие автомобили. Я уверен, что поступил правильно, поставив на первое место задачу найти работу. Человеку с солидным счетом в банке везде хорошо — даже полиция его не тронет. Нашел я и вполне приличную (по моим средствам) комнату в западной части Лос-Анджелеса; тот район еще не подвергся изменениям в соответствии с Новым планом. Мое новое жилище, похоже, раньше служило стенным шкафом.
Мне не хотелось бы, чтобы создалось впечатление, будто 2000 год нравился мне меньше, чем 1970-й. Меня вполне устраивало все и в 2000 году, и в следующем, 2001 году, который наступил через пару недель после моего пробуждения. Несмотря на приступы нестерпимой тоски по прошлому, я считал, что Большой Лос-Анджелес на заре третьего тысячелетия — самое замечательное место из всех, какие мне приходилось видеть. В нем бурлила жизнь, он сиял чистотой, и вас неудержимо влекло к нему, хотя он был забит толпами народа и разросся до немыслимо гигантских размеров. Будь городские власти в силах приостановить лет на десять приток иммигрантов, жилищная проблема была бы решена. Но поскольку они не смогли этого сделать, им оставалось прикладывать максимум усилий, чтобы разместить в городе толпы, валом валившие со стороны Сьерры.
Но, ей-богу, стоило проспать тридцать лет, чтобы проснуться в такое время, когда люди справились с простудой и никто не страдал от насморка. Для меня это значило больше, чем строительство поселка исследователей на Венере.
Но больше всего меня поразили две вещи. Во-первых, конечно, открытие антигравитации, или, как тут называли это явление, «нульграв». Еще в 1970 году мне приходилось слышать, что в Бабсоновском научно-исследовательском институте занимались изучением гравитации, но я не ожидал, что они добьются каких-нибудь результатов. Действительно, у них ничего не получилось, а теоретическое обоснование «нульграва» было разработано в Эдинбургском университете. В школе меня учили: гравитация неизменна, потому что она является неотъемлемым свойством пространства.
Значит, они сумели изменить характеристики пространства, так что стало возможным перемещение по воздуху тяжелых предметов. Но все это пока было возможно в пределах тяготения нашей матушки-Земли и неприемлемо для использования в космических полетах. Неприемлемо в 2001 году, а насчет будущего я зарекся предсказывать. Я узнал, что для подъема все еще требовалось приложить силу, чтобы преодолеть тяготение, а чтобы опустить груз, силовая установка накапливает все эти футо-фунты и с их помощью легко опускает груз; иначе — трах-бах! — и все к черту! А вот чтобы переместить груз в горизонтальной плоскости, скажем, из Сан-Франциско в Большой Лос-Анджелес, надо было просто его поднять и направить, а потом уже затрат энергии не требовалось. Груз скользил, словно конькобежец по льду. Красота!
Я попытался изучить теорию гравитации, но через дифференциальное исчисление мне было не продраться. Инженер редко бывает матфизиком, да в этом и нет необходимости. Инженер просто должен по внешнему виду какой-нибудь детали быстро сообразить, как ее применить, — короче, разбираться в рабочих характеристиках и обладать пространственным воображением. На это меня хватит.
Еще одно, что так поразило меня, — изменения в женской моде, ставшие возможными благодаря стиктайтскому шву. Я не был потрясен видом обнаженного женского тела на пляжах: в 1970 году к этому стали привыкать. Но что дамочки выделывали с помощью нового шва, приводило меня в полное замешательство. Мой дедушка родился в 1890 году — наверно, фасоны 1970 года подействовали бы на него так же.
Но мне нравился этот здоровый мир, и я был бы счастлив, живя в нем, если бы не одиночество. Меня выбило из привычной колеи. Временами (особенно по ночам) мне хотелось вернуться к моему покрытому боевыми шрамами Питу, хотелось провести целый день вместе с Рикки в зоопарке… хотелось, чтобы рядом оказался друг, с которым (как когда-то с Майлзом!) можно было бы делить заботы и надежды.
2001 год только начался. Мне не удалось еще прочитать и половины намеченного, а меня уже охватило непреодолимое желание уйти из «тепленького местечка», каким была моя работа, и вернуться к чертежной доске. Теперь, при нынешнем развитии техники, открывалось столько возможностей, о которых в 1970 году приходилось только мечтать. И мне хотелось немедленно приступить к любимому делу — заняться проектированием.
К примеру, я полагал, что уже появились автоматические секретари — машины, которым можно было бы надиктовывать деловые письма и получать их отпечатанными с учетом нужного формата и без единой ошибки, а главное — без участия человека в какой-нибудь из операций. Но оказалось, что таких машин не было.
Конечно, существовала машина, печатавшая с голоса, однако рассчитана она была на фонетический язык — вроде эсперанто. Но разве можно было диктовать ей на языке, в котором произносится «Ливерпуль», а пишется «Манчестер»! Трудно ожидать, с другой стороны, что в угоду изобретателю люди изменят традиционному написанию слов родного языка. Придется Магомету идти к горе. Если уж ученицы старших классов с трудом усваивают английское правописание и произношение — как научить машину писать правильно? Считается, что ответ может быть один: невозможно. Но инженер-изобретатель как раз и делает то, что когда-то считалось невозможным, — недаром установлена система патентов.
Используя трубки памяти, уменьшенные во много раз, и дешевое золото, легко уместить сотню тысяч звуковых анализаторов в кубический фут… то есть ввести в машину весь словарь Вебстера. Впрочем, этого не требуется. Вполне достаточно десяти тысяч слов. Какая стенографистка знает, как пишутся слова «претенциозный» или «коллаборационист»? Если вам надо их употребить, вы просто продиктуете их ей по буквам. Итак, программируем машинку на восприятие слов по буквам. Кодируем пунктуацию… форматы различных видов писем… заносим в память адреса фирм, разрабатываем систему поиска нужного адреса… не забыть копировальное устройство… да, нужен резерв памяти по меньшей мере на тысячу специальных терминов, используемых в профессии будущего владельца. Конструкция должна быть достаточно простой, чтобы покупатель сам мог внести в память машины любое нужное ему слово.
Все просто. Осталось собрать вместе имевшиеся в продаже блоки и изготовить промышленный образец.
Но вот что делать с омонимами?
«Стенографистка Дейзи» даже темпа не сбавит, печатая скороговорку «На дворе трава, на траве дрова…» — здесь все слова звучат по-разному. Но как ей выбрать правильное написание — «рог» или «рок», «соты» или «соды»?
Правда, в Публичной библиотеке должен быть «Словарь омонимов». Да, он там был… И я взялся подсчитывать наиболее употребительные омонимические пары, пытаясь с помощью теории информации и статистики определить, какие из них потребуют специального кодирования.
Потихоньку у меня начали сдавать нервы. Я терял по тридцать часов в неделю на совершенно бесполезную работу, да и вообще не мог же я заниматься инженерными изысканиями в Публичной библиотеке! Мне нужны были комната, где я мог бы чертить, мастерская для сборки и подгонки блоков будущей машины, каталоги деталей, специальные журналы, калькуляторы и все прочее.
Я твердо решил найти работу, хоть как-то связанную с моей специальностью. У меня хватило ума понять, что я пока не могу называться инженером — мне еще нужно набираться и набираться знаний. Но меня постоянно беспокоила мысль, что, приобретя новые знания и разработав какую-нибудь проблему, я столкнусь с тем, что лет десять — пятнадцать назад кто-то уже решил ту же самую проблему, причем наверняка сделал это лучше, изящнее… и с меньшими затратами.