Дверь в никуда
Шрифт:
Мартин сидел рядом с женой и смотрел на ее лицо. Он не мог даже взять Энни за руку – малейшее прикосновение вызывало у нее появление огромных фиолетовых синяков под кожей. Лицо теперь превратилось в один сплошной кровоподтек, как будто ее избивали несколько часов подряд. Он просто сидел рядом и ждал в полном отчаянии. Заведующий отделением сказал ему, что кровь его жены потеряла способность свертываться и поэтому раны не затягиваются. Из всей этой батареи шлангов и пластиковых пакетов ей вводили все вещества, которые перестала вырабатывать ее собственная кровь. И Мартин в течение долгих часов смотрел
Стив тоже ждал. Боб, пообещавший навести справки, познакомился с врачом, лечившим Энни, и тот сам спустился поговорить со Стивом.
– Как она? – спросил Стив.
Хирург внимательно посмотрел на него, как бы оценивая, насколько можно посвящать его в обстоятельства болезни Энни.
– Я держал ее за руку в течение шести часов, – настаивал Стив. – Я имею право знать, что с ней.
– У нее пневмония и острая почечная недостаточность. Кроме того, у больной множественная закупорка сосудов, а ко всему этому еще обычные послеоперационные осложнения и разные более мелкие ранения.
– Она будет жить? – Стив внимательно всматривался в лицо хирурга, но не заметил, чтобы тот пытался что-то скрыть от него. Секунду помедлив, врач ответил:
– Я думаю, что ее шансы – пятьдесят на пятьдесят. Следующие два-три дня покажут.
– Спасибо, – Стив откинулся на подушки.
Прошло два дня.
Третий день был кануном Рождества. Все обитатели госпиталя вели себя с напускной, неестественной веселостью. Сиделка приколола блестящее колечко мишуры на свою форменную шапочку, бумажные ленты серпантина протянулись через всю комнату. Стив со своей кровати видел нарядную рождественскую елку, установленную в большой светлой комнате, разделявшей их палату и женскую, находившуюся напротив.
Двойной ряд кроватей, разделенных ширмами, узкое пространство за дверью стали для Стива его миром, родным и близким. Ему пришло в голову, что он знает всех своих соседей по палате так же хорошо, как Боба Джеффери или других своих прежних друзей.
В день взрыва эти две палаты, восьмиместная мужская и женская напротив, были освобождены для приема пострадавших. Их привозили сюда одного за другим, и вскоре они обнаружили, что-то, что они все пережили в тот день, объединило их крепче, чем годы знакомства.
По молчаливому соглашению они почти никогда не заговаривали о взрыве, словно надеясь, что так будет легче преодолеть все его последствия. И этот немного раздражающий сговор объединил продавца газет, стоявшего на улице и засыпанного падавшими обломками и стеклом, и мальчугана – рассыльного, и пятерых покупателей, и самого Стива.
За те дни, которые им уже пришлось провести вместе в одной палате, Стив против своей воли стал чем-то вроде местной знаменитости. И дело здесь было даже не в том, что он больше других провел времени под развалинами или пострадал серьезнее их. Действительной причиной известности был тот ливень подарков, который обрушился на него, когда его знакомые узнали о случившемся. Цветы, открытки, сладости приходили каждому из них и каждый день. Это было Рождество, и мир чувствовал к ним симпатию, смешанную с чувством вины перед ними. Заваленный подарками стол в центре палаты не оставлял на этот счет никаких сомнений.
Но презенты на имя Стива от его коллег по рекламному бизнесу, от его друзей и партнеров были совершенно выдающимися по своей щедрости. Здесь были копченые лососи, коробки с шампанским и виски, шоколадные трюфели и целые фруктово-цветочные композиции в огромных, перевязанных плетеных корзинах. Стив сначала даже растерялся от всей этой лавины даров. Ему ничего не было нужно из всей этой роскоши, может быть, за исключением цветов, чтобы любоваться ими. Все остальное он просто раздавал санитаркам, сиделкам или другим больным. А когда он заметил, с каким удовольствием они встречали каждый новый подарок, то ему и самому это стало нравиться.
В самый канун Рождества Боб Джеффери и некоторые друзья по кинобизнесу прислали ему телевизор и видеомагнитофон. Вместе с аппаратурой была коробка с видеокассетами, а на них две дюжины новейших художественных фильмов. Некоторые из них еще даже не были в прокате.
Мальчуган-рассыльный перебрался к Стиву на кровать и залез в коробку.
– Ух ты, ни одного из этих фильмов я даже и не видел раньше! – восторженно воскликнул он.
– Ну, теперь у тебя, Митги, уйма времени, чтобы пересмотреть их все.
Это был допустимый уровень намека на то, что произошло со всеми ими.
Стив думал об Энни, лежавшей где-то наверху. Он представлял, что бы они могли сказать друг другу, если бы ей случилось оказаться в этой палате вместо его теперешних случайных знакомых, которые волей судьбы оказались ввергнутыми в это принудительное соседство. В шесть часов одна из санитарок неумело откупорила бутылку шампанского. Пробка хлопнула и поскакала по гладкому блестящему линолеуму, а сверкающая, игристая влага запенилась в больничных стаканах. Сиделки поднесли каждому стакан, и старый торговец газетами, лежавший рядом со Стивом, пригубил вино и с довольным видом почмокал губами.
– Ну да, – произнес он, – знавал я Рождество и похуже.
Он оценивающе глянул на молоденькую сиделку с блестящей короной вокруг шапочки.
– А хотел бы я снова оказаться в твоем возрасте, Стиви.
То, как он назвал его – «Стиви», сама манера старика говорить, – напомнили Стиву его бабушку, его Нэн. Мысли о ней и эти украшения из цветной бумаги, мерцание чудесных огней и стариковское бормотание наполнили печалью его сердце.
– Хотел бы я быть в твоем возрасте, – сказал старик, а для чего? – подумал Стив с отчаянием.
Он никогда не плакал с самого детства, но сейчас его глаза наполнились слезами. Он бы хотел стать и выйти из комнаты, чтобы найти утешение в одиночестве, как он делал всегда, когда ему было трудно. Но сломанная нога и боль во всем теле пригвоздили его к кровати. Стив понял, что все заметили его слабость, и в мыслях ругал себя за то, что выдал свои чувства, но окружающие тактично сделали вид, что ничего не произошло, а он сам поставил на низенький столик рядом с кроватью свое шампанское и спрятал мокрое лицо в подушки.