Двери самой темной стороны дня
Шрифт:
Улисс, приветственно задев Гонгору тяжелым боком и одарив его взглядом темных, уже без зеленого флюоресцирования, глаз, уселся было по старой привычке у ноги, но, посидев и послушав, поднялся и со скучающим видом удалился к ближайшим кустам в тень. Полузакрытые злые глазки его при этом продолжали внимательно следить за Гонгорой.
Гонгора, вспомнив о деле, принял соответствующее моменту выражение лица. «Прошу к столу». На полусогнутой руке у него висело полотенце.
– Я что хотел спросить, – сказал дед, располагаясь у огня, когда напарник отправился к озеру мыть руки. – Все забываю. Я имя его хотел спросить. Все время из головы вылетает. Уже два раза спрашивал.
– Просто – Штиис, – ответил
Дед кивнул, словно оправдывались его самые мрачные прогнозы.
– Куда это ты, говорю, с таким лицом собрался, радость моя? Что же это вы меня, говорит, обижаете. Я, говорит, заявку на Эверест подаю, а вы меня обижаете. Обиделся он, понимаешь? Он что – музыкант? – спросил дед, глядя, как Лис с крайне рассеянным видом, стараясь ни с кем не встречаться глазами, пристраивается возле развороченной голландской банки тушеного мяса.
– Конечно, – кивнул Гонгора. – В сравнении с вами все музыканты. – Он смотрел, словно вспоминая, что искал. – Гитарист и скрипач. Не обращайте внимания. Он уже третий год всем про Эверест рассказывает. Это не так просто сделать.
– А он что же?.. – Дед показал глазами на небо.
– А он никогда не прыгал, – ответил Гонгора, помолчав. Он представил себе, как бы все это могло выглядеть.
Дед с сомнением качнул подбородком.
– Найти, за что дернуть… – Он шлепнул Гонгору ладонью по колену. – Слышал, что на границе делается?
Гонгора никак не мог решить, чего ему не хватало, и слушал вполуха. То есть вообще не слушал.
– Он в шахматах молодец. И даже на задницу посадит. Если хорошо попросить.
– На чью задницу? – не понял дед.
– Ладно, – сказал Гонгора. – Вы хлеб не забыли?
Штиис на корточках сидел неподалеку на песчаном пляжике, по локоть закатав рукава, погружался обеими ладонями на дно и к чему-то прислушивался. Лис делал вид, что спит, хотя стук посуды не давал ему расслабиться по-настоящему. Дед положил в рот большую шоколадную конфету.
Жуя, он подсыпал в чай сухих сливок и принялся размешивать. Он смотрел на заваленную камнями косу у воды с согбенным Штиисом и не видел его.
В деревьях, сорвавшись, захлопала крыльями птица.
– А что делается на границе? – спросил Гонгора.
– Суровый все-таки мужчина, – с одобрением заключил дед, глядя поверх своей кружки.
Он положил в рот новую конфету и пригубил.
Рядом возник отлучившийся куда-то Улисс. Кося глазом на Гонгору, опасливо потянул носом в направлении нарезанного ломтя мяса и неспешно расположил свои корпуса рядом. Гонгора запустил пальцы в густую теплую шерсть и подумал, что сезон длинных ночей – это все-таки безобразно много времени. Когда можно все забыть, просто забыть про все, выбросить из головы, отпустить тормоза и перестать сдерживать себя, перестать чувствовать, как подминают, делают собой, изменяют, вместо того чтобы изменяться, а ты киваешь, ты как бы соглашаешься, надеясь в глубине души, что тут самый хитрый, что тебя это не касается. Когда можно, просто лежа под звездным небом, совсем не вспоминать о времени и преодолевать пороги пространства вокруг, парсеки пространства – просто потягивая пахнущий дымом и листьями смородины чай, снять с руки часы и забыть. Хотя с другой стороны, где же их еще надевать… За столько лет надел впервые. И еще уставать, и смывать животную усталость ледяной водой горного ручья, и обонять, медитировать до потери связи с реальностью, в горах отчего-то медитируется так, будто ты еще не родился, а весь мир уже умер, – поутру выползать из спального мешка на свежий лесной холод и проваливаться в нирвану, обоняя присутствие диких нетоптаных трав, изнемогших целебными соками, постоянно чувствуя спиной оставленную не запертой дверь и тяжелое, нечеловеческое, древнее внимание огромного дикого леса в ней… И вот только тогда – тогда можно уже не замечать крадущихся шагов ночи. Тени, подбирающейся к рвущемуся огоньку, но время ее будет недолгим, коротки еще ночи, – и, хорошо зная это, она будет молча стоять рядом, стоять над душой, не давая спать, тихо переливаться пылью звезд, и это хорошо, так правильно, потому что на многие километры и километры вокруг не найти ни одного лицедея в дорогом костюме и нумизмата с широким затылком. Они рождаются в бетонных коробках, говорит Зено. Умирать они тоже предпочитают там, время вне их – лишь переход от одной коробки в другую. Словно в этом их предназначение. И по всему, так оно и есть.
– Люди, – очень серьезно произнес Штиис, приближаясь. Он пальцами сбил с подбородка капли воды. – Показалось, может… На той скале, по-моему, кто-то есть.
Работавший до того челюстями дед медленно поднял обветренное лицо. Его чуть скуластые заросшие редкой щетиной коричневые щеки больше не прятали иронию. Теперь это было лицо вынужденно тренированного человека, привычного к законам леса и его поворотам. Гонгора знал, что тот работал над своим телом, как работают над своим оружием, – всю жизнь. На дороге у него лучше было не вставать.
Он слышал, что раньше, давно, дед был не то инструктором, не то штатным экспертом по выживанию, и его библиотека оказалась здесь в лесу не просто так. О прошлом он вспоминать не любил.
Дед вернул горячую кружку в траву и всмотрелся в ближайший утес. Утес наполовину спрятался за рыжими искривленными стволами деревьев. Лес висел на отвесных склонах и не падал. Страшно было подумать зависнуть там без страховки.
– Это тебе в самом деле показалось, – сказал дед. – Никого тут быть не может.
Штиис, прочтя надпись на картинке, аккуратно развернул конфету.
– А правда, что здесь чужаков не любят?
– А где их любят, – ответил дед.
Пригубив и решив не торопиться, он выбрал другую шоколадку.
– Ты про каких чужаков спрашиваешь? Коммерсантов не любят, это верно – просто не выносят. Археологов – эти все норовят последние могильники распотрошить.
Не спится им, понимаешь, пока есть еще на свете не тронутые могильники. Приезжают. Копаются в пещере, как у себя в огороде, достают палец. Палец оказывается доисторическим. Новое словно в антропологии. Специалисты бьют на кухне посуду. Тогда что они делают. Называют эту самую пещеру своим именем, аккуратно заточенным под свою нацию, а местного доисторического предка называют именем пещеры. Как выясняется, новый вид разумных. Все аплодируют. В мире шум. То, что у той пещеры несколько тысяч лет свое имя и имя то коренного населения – ни слова. Ни в одном научном издании. Потому что дано неприоритетным населением.
– Да, – кивнул Штиис, – слышали. Хомо Аю-Ташиус. Человек из Камня Медведя. Так должно было быть.
Дед сделал глоток.
– Спрашивается, как нужно относиться.
Штиис сказал:
– Долина Афар, Африка. Местное название. Находят «Люси». Возраст три миллиона лет. Первый гоминид, кто встал на ноги. Международное название: Australopithecus afarensis, «южный человекообразный примат из Афара». Находят другого родственника, международное название: Australopithecus deyiremeda. «Дейиремеда» – «близкий родственник». На языке местной народности. Смысл тот, что кто контролирует информацию, тот контролирует доступ к ресурсам географии. Статус режима.
– Смысл тот, что приоритетная нация дает приоритетные названия. Неприоритетная их иметь не может, потому что «ее нет». Публичное обсуждение скандала запрещено. Основание то же. Коренному населению запрещено даже называть себя коренным населением. На том же основании. Суррогат, который подсовывают, вроде реагента. Всё вместе называется ассимиляция неприоритетного населения. Нет этнической культуры – нет проблемы.
Все замолчали. От политики подташнивало даже местных мурзилок.
Штиис сел. Гонгора смотрел на утес и словно мысленно прокладывал маршрут со страховкой и без.