Двери самой темной стороны дня
Шрифт:
3
Унылая, жуткая голь.
Бревенчатый дом.
Новенькая недавно сбитая калитка.
Зарисовка на тему ожидавшейся и наконец наступившей всемирной ядерной катастрофы. Совсем рядом стояла пристройка, похожая на сарай, которая, видимо, сараем и была. Спрятавшийся в доме подозрительно гостеприимный хозяин, как их здесь называли, чухарь, обиженный какими-то неприятностями, странствующий коммерсантик неясных жизненных устремлений, чуть не силой зазывал на ночлег. Абсолютно голая мертвая земля, огороженная не струганными жердями. Дальше стояли сараи, похожие на дома. Нарочитая тишина и пренебрежение комфортом. Сморщенные заснеженные горы в перспективе. Плато. Ни души.
Вскоре,
Кажется, тут не просыхали вообще. Улисс торчал у забора, поджав губы, с неприязненным выражением медленно окидывая глазами окрестности. Неприязненное выражение не покидало его с самого момента, как они остались за пределами зеленой зоны. Сосед что-то говорил, Гонгора думал, как они сюда попали. Ошиблись дверью, сказал он. Дверь точно была не та, ради которой стоило преодолевать сомнения и горы. Скромное поселение с неопределенным поголовьем трудящихся застряло в каком-то своем измерении, и природа этого измерения убивала. На тупые пьяные морды у него было что-то вроде наследственной идиосинкразии. Он боролся с желанием, не откладывая, прямо сейчас взнуздать Улисса, вскинуть на плечи неподъемный рюкзак и, зажав ладонями глаза, кинуться бегом, неважно, куда, спотыкаясь и все увеличивая темп. Дело было не только в поселении. Ландшафт выглядел отталкивающим, как армейская традиция сушить на себе в легкий мороз свежевыстиранную одежду. Ладно, сказал он себе. Не завтракать же здесь.
Больше того, сложилось такое впечатление, что алкоголь здесь достать было легче, чем чистую воду. Штиис, со стонами и шипением освободившись от рюкзака, осмотрелся, плюнул и процедил что-то в том ключе, что ничего удивительного: живая особь в этих условиях способна выдержать только не расставаясь со стаканом. Сосед двигался, как на незнакомой планете, преодолевая аномальную гравитацию. Он качал головой, по широкой дуге ходил вокруг Улисса, и тому, конечно, это быстро надоело.
Соседу вдруг стало интересно: мог бы, к примеру, такой зверь вытащить из озера человека? Наверное, осторожно ответили ему. Сосед оживился. Так давай попробуем достать мальчишку.
Сосед махал в сторону болота, которое темнело по соседству. Играл там и утонул, стервец, четвертый день уже. И было в пьяных больных глазах что-то еще. Что-то, что оставляло после себя след не то издевки, не то проклятья, которое лежало на детях его детей и которое будет передаваться из поколения в поколение, сколько бы их ни было, пока не закончится время. Как реальность, в которой он дома. Там и в самом деле лежало что-то. И совсем недалеко.
4
Лес.
Это был он.
Словно первая хорошая новость с того света.
Словно глоток воздуха почти задохнувшимся. Здесь шел самый настоящий хвойный живой Лес. И отпустила смертельную хватку тоска, навсегда, казалось, на весь последний отрезок жизни задавившая. Земля благословенная и обиталище богов. Зеленая зона. Девственно чистая, дремучая, первобытная и угрюмая. Освободившись от рюкзака, Гонгора встал на колени и стал прижиматься щекой к земле и целовать траву. Он то ли играл на публику, то ли на самом деле плакал.
Штиис смотрел на него. Понял, что это было? – спросил он. Зона бывшего экстренного контроля. Я только слышал, что они еще есть. Концлагерь приоритетных.
Акустика здесь стояла такая, что отдавался эхом даже воздух. Искривленные древние члены измятого временем кедра не спешили расти, бурный ручей под ним гремел, как после циклона, на все горы и ущелья, как бы уже заранее хороня надежду через него перебраться. Заросли над головой взбирались далеко вверх, к снегам и туманному поясу, дорога через перевал не искала других путей, кроме самых опасных. Все притихли, когда рядом со всем этим природным катаклизмом обнаружилась малоприметная старая звериная тропка, предполагалось, она выведет наконец куда-нибудь. Куда-нибудь выйти устраивало всех, включая Лиса – он вдруг стал на редкость послушным, слегка уже пугая своей сговорчивостью, словно обещая новые неприятности. Гонгора напомнил себе, чтобы при встрече опускать первую часть названий. Где-то дальше лежало что-то экзотическое, труднопроизносимое, как уверяла карта, обжитое, что можно было перевести то как застывшее дерево, то как мерзлое и неподвижное.
Этой пихте, наверное, было уже лет триста. И все ее сучья у земли душили гирлянды оборванных вервий. Такого рода украшения, пластиночки черного хлеба и бутылки самого различного наполнения и конфигурации (предварительно опорожненные, разумеется) язычники оставляли на перевале, дабы умаслить местных не слишком добрых духов. Как бы ни спешил охотник, поселенец или даже босой монах, каждый всегда найдет время повязать что-нибудь и отдать дань крепости напитка. Гонгора разглядывал горку пустой посуды под пихтой и переживал сомнения. День назад хищного вида неулыбчивый лесник-ингуш со своим пожилым товарищем (не то егерьствующий браконьер, не то браконьерствующий егерь, он до конца не понял) заклинали всеми духами не соваться на перевал, поскольку далеко шла слава о воинственных дагах с их потомственным обычаем трясти незнакомцев.
И вот еще что, наставляли знающие люди. С этими апачи не пытайтесь договориться, разденут и разделают под орех. Как выяснилось, речь шла о каких-то полудиких охотниках. Егерь не настаивал, он рассказывал.
Делегация туристов, здоровые взрослые мужики, встали посреди леса на ночь. Всё, как полагается, костер, палатки, выпили, закусили и уснули. Ночью подъехали двое на конях, построили, раздели и ушли. На дорогу туристам собирало артельное хозяйство. Вот в таком мире мы живем.
Гонгора вежливо кивал и думал, что это единственный приемлемый путь через перевал. Старики неторопливо подливали в цветастые пиалы горячий мерзостный чай с солью и козьим молоком. Теперь объявились зеленые боевики – их так зовут местные. Кто-то зовет ополченцами. Сами они называют себя «Фронтом национального освобождения». Приезжали из управления, показали официальную бумагу с запретом называть их ополченцами. Теперь это бандформирования. В общем, постреливают.
Лесник умолкал, пробуя чай, привставал, чтобы добавить себе половником варева из просторной бадьи и поправить на скамеечке вытертую меховую подстилку. Правую руку он неловко держал у колена, высохшую, безвольно повисшую, как тряпка, ставшую такой после встречи с таежным энцефалитным клещом. …То есть что надлежит сегодня принимать во внимание и ориентироваться в соответствии? Сегодня «кофемолку» достать не проблема. Сейчас ведь как: ты ему, скажем, шкуру медведя – он тебе работоспособный еще «кугуар» или даже «носорог». Я вот тебе в соседней комнате буду сидеть – скажу, что это кабан. А городскому же все едино, если с него голову снять. С кабана, значит. Или, скажем, с яка, – медведь и медведь. Шерсть же. А «кофемолку» хаки скоро вагонами повезут, ничего не боится народ, обнаглел совсем. Стоит вот, к примеру, на дороге контрольный пост. Его ж не объехать. Ни зимой, ни летом, горы же. Так знающий народ не теряется. Берут цистерну, заливают, значит, маслом, на дно железо – для спокойствия можно даже листом металлическим прикрыть, да не стоит, так уедет. На посту подойдут, пальчиком постучат, чего, значит, везешь, а хрен знает, везу чего-то. Что сказали, то и везу…