Двери
Шрифт:
Дима проводил меня до дому.
— Придешь завтра?
— Приду.
Быстрое прикосновение к руке, улыбка, эхо удаляющихся шагов. Под фонарем уверенно кружилась мошкара. Все, все реально.
Сон, поняла я, проснувшись.
Сон, отмахивалась во время трудового дня от наплывающих воспоминаний.
Сон, твердила упрямо, подходя к "крепости".
И только увидев улыбку Димы, поняла, что сном было не все. И он при виде меня, кажется, вздох-нул с облегчением — неужели тоже думал, что я
Заказчики были деловиты, но снисходительны: на сегодня хватит, мы все понимаем, море, солнце, бегите, развлекайтесь, отдыхайте… Крутите романы, добавляли они про себя.
Роман закрутился. Правда, даже не знаю, с кем — с Димой? С городом?
Я открывала — выбирала — дверь за дверью.
Часы на высокой башне. Старая ратуша. Солнце бросает разноцветные брызги в стекла витражей.
— Дим, этот город… он вообще существует?
— Конечно существует.
— На самом деле?
Плывущие по реке гондолы — по реке или все-таки по небу? Звезды вверху и внизу одинаково ярки и золотисты… Одинаково влажно мерцают.
— На самом деле. Наши воспоминания…
Лабиринт узких мощеных булыжником улиц. Эхо наших шагов. Крепостной зубец над густо-синим морем.
— Сны…
Фонтаны. Целая улица фонтанов. Недействующие, с накиданными на дно монетками на счастье. Работающие: перья воды; прозрачные потоки, текущие по разноцветным плитам; сплетающиеся струи, танцующие, играющие с высотой, цветом. И с нами.
— Наши мечты…
Когда я выбрала заколоченную дверь на второй этаж, Дима впервые меня поцеловал.
Не там, конечно.
Мы шагнули из двери на террасу: город раскинулся перед нами в бархатной шкатулке ночи, точно сверкающий драгоценный камень; было непонятно, где он переходит в море, где море прорастает в небо.
— Как красиво!
Дима казался таким же завороженным, как я. Во всяком случае, он долго смотрел, стоя со мной рука об руку. А потом повернулся ко мне и сказал серьезно:
— Спасибо.
— За что? Это же твой город?
— Без тебя я здесь никогда не был. Ты мне это показала. Так что это теперь и твой город.
И поцеловал меня.
Он же первый напомнил мне об отъезде:
— Не уезжай.
Был пятый день в городе. Мы лежали у моря — плиты, накопившие солнечное тепло, щедро дели-лись им на закате.
— Не уеду пока, — лениво отозвалась я. — Еще целых три дня.
Дима молчал долго.
А на прощание повторил:
— Не уезжай.
Ехать, действительно, особой необходимости не было, можно было созвониться, выпросить от-пуск…
Но я неожиданно очнулась. Откуда-то появилось странное ощущение, что каждый раз, когда я вы-бираю дверь, я оставляю за ней кусочек себя. Сияющий драгоценный кусочек то ли души, то ли чувств, то ли старого увлекательного сна. Дима делился со мной, но ведь и я делилась с ним: может, мечтами, может, собой? А вдруг однажды окажется, что я осталась здесь вся, без остатка, что я никогда уже не стану целой и не смогу жить… без Города? Без Димы?
Слишком быстро, слишком много. Слишком серьезно.
Я запаниковала.
Надо уехать — хотя бы на время.
Понять, разобраться.
А он открывал и открывал передо мной новые двери. И уже не просил — просто смотрел на меня, как будто запоминал. Как будто прощался.
Словно я умирала — день за днем.
Это очень раздражало: ведь между нами же всего сутки на поезде, я буду приезжать…
Он качнул головой.
— Ты не приедешь.
— Не приеду, если ты так хочешь! — взвилась я.
В последний вечер он сидел на ступенях магазинчика. Ждал меня.
— Ну что? — неловко сказала я под его молчаливым взглядом. — Прогуляемся напоследок?
Дима опустил глаза и поднялся. Сказал негромко — привычное:
— Выбирай.
— Вот эта.
Дима наклонил голову, словно прислушиваясь к тому, что происходит за дверью. Мне казалось, или он открывал двери все с большим и большим трудом?
Оглянулся через плечо.
— Твой выбор, Настя.
И дернул ручку. Я вышла на свет и ошеломленно застыла. Свет был серый. Серый, тусклый. Ог-ромный пустой двор. Не пустой — заваленный мусором, битыми кирпичами, обвалившимися плитами. Дом все еще стоял, но крепость уже пала: темные провалы окон, серые плиты сорваны, под ними — бесстыдно обнаженные черные кирпичи — как уродливый шрам на лице от ожога. Дом сдался, потеряв свою сердцевину.
Я резко обернулась
— Что это?! Что случилось?
Дима неподвижно стоял в дверях единственной уцелевшей стены; с неба падал то ли серый снег, то ли пепел, припорашивал волосы сединой. Глаза его тоже казались серыми. Как будто вылиняли.
— Ты выбрала дверь, — сказал он негромко.
— Я ошиблась!
Я вбежала обратно, потянула за собой Диму: тот нехотя, тяжело поддался, точно не хотел уходить из разрушенного двора.
— Открой вот эту!
Тусклое низкое небо, море бьет, подмывает набережную — бетон под ногами сотрясается и дрожит от мощных гневных ударов. Проржавевшие перила прогнуты и висят, поваленный фонарь макушкой-плафоном зарылся в песок пляжа. Впрочем, и пляжа-то считай нет — его проглотило море…
— Я ошиблась! — прокричала я сквозь рокот, Дима молча кивнул и первым шагнул за порог ржавой, повисшей на одной петле двери.
Я была беспощадна. Я заставляла открывать его все новые и новые двери — и те, где мы с ним бы-ли вместе, и те, за которыми я побывать не успела.
Везде было одно и то же. Серость. Разрушение. Глухие промышленные стены без окон. Старые ба-раки. Заросшие крапивой остовы домов.
Наш город умирал.
Я не замечала, каких усилий все это стоило Диме — пока не потребовала открыть двери, ведущие на второй этаж.