Двое (рассказы, эссе, интервью)
Шрифт:
"не знаю как, но ему удалось через несколько минут
совершенно рассеять мое смущение" (стр.194).
Благодаря умению Толстого быстро расположить к себе, рассмешить, заинтересовать, увлечь, обаять, установить "товарищеские" (Олеша) отношения молодой поэт сразу чувствует себя "давним знакомым". "Товарищеская интонация" (Олеша) - драгоценный дар, нечастое умение! Она создает атмосферу, при которой человек чувствует себя легко.
Не то в изображении В.Петелина (стр.433). Рождественский
"не заметил, как вошел
делу.
– Вы ведь, Всеволод Александрович, знаете, что я недавно
приехал из Чехословакии...
Тот согласно кивнул.
– Удивительные перемены происходят в ней. Только вот снова
грозит ей опасность завоевания... Уже сейчас раздаются громовые
раскаты с границ, где новые нибелунги готовятся к осуществлению
"плана Розенберга". Независимость, культура, сама жизнь страны
под ударом нибелунговой дубинки..."
Ничего себе начало встречи с робким юношей... Краткая, но внушительная политинформация в столовой среди "старых портретов" и "петровской мебели". "Громовые раскаты"... "Нибелунги"... Что хочет этот грозный малознакомый человек от поэта? Не удивительно, что растерянный поэт бормочет в ответ:
"- Неужели все столь серьезно, Алексей Николаевич?.. Что-то
ничего у нас не слышно... Или я так невнимательно слежу за
событиями? А сами чехи понимают степень этой угрозы?
– Нет, не все понимают, что ждет впереди... Только
пролетариат готовится к будущим сражениям..." - обрушивается
Толстой на "невнимательно следящего за событиями" юношу. "А
многие настроены пацифистски... И если раньше пацифизм таил в
себе известный протест против милитаристского угара, то теперь
это заключает в себе вредную пассивность, ослабляет сопротивление
наступающему фашизму..." (стр.433-434).
Начав утро с устной передовицы ("назначил он мне для разговора час довольно ранний",- вспоминает Вс.Рождественский), Толстой после торжественной части переходит к танцам:
"- И вот я обратил внимание... что в Чехословакии за эти
семнадцать лет национальной независимости восстановили многое из
старины... В Чехословакии есть чему поучиться: им хочется все
оставить, сохранить в первозданном виде...
– Их можно понять, Алексей Николаевич... Сколько они были
под гнетом в составе Австро-Венгерской империи",- лепечет поэт.
"- С каким удовольствием смотришь фильмы, в которых засняты
национальные танцы, игры, обычаи чехов и словаков... Но все-таки
не могу согласиться с их перегибами в этом тонком деле",
напирает Толстой. Несогласный с перегибами в танцах, он немедленно вытаскивает "из-под вороха вчерашних газет" клавир оперы и сует Рождественскому.
Этот странный диалог мог состояться только потому, что В.Петелин искрошил статьи Толстого "Прага", "По Чехословакии" и еще не существовавшее в это время интервью для корреспондента "Ленинградской правды" под названием "Проданная невеста", перемешал с воспоминаниями Рождественского и предложил эту окрошку нам. И мы должны ее проглотить. И мы должны сверяться с текстом Толстого, чтобы установить, что он писал:
"В этом собирании старины, важном для преемственности
культуры, неизбежны перегибы и ошибки".
А перегибы в танцах ему, может быть, даже нравились.
И нам не верится, что таким разговором Толстому "удалось через несколько минут совершенно рассеять смущение" Рождественского. И не верится, что вскоре, беседуя с Толстым о постановке фильма "Петр Первый", интеллигентнейший Всеволод Александрович мог произнести такие слова:
"Я слышал, что Петра будет играть Николай Симонов. Все-таки
он мало известен для такой значительной роли... Неужели никого
другого не нашли?.." (стр.437).
И правильно не верится, ибо это - очередная "беллетризация" воспоминаний Михаила Жарова (игравшего Меншикова в фильме "Петр Первый"). Жаров рассказывает (стр.277-278), что из двенадцати-пятнадцати кандидатов на роль Петра Симонов единственный не имел с Петром портретного сходства, однако Толстой выбрал именно его.
"Если Симонов сыграет его ярко и интересно,- а по кинопробе
я вижу, что он Петра сыграет именно так, то запомнят его. Это и
будет двадцать шестой портрет, по которому, вспоминая Симонова,
будут представлять себе Петра",
говорит Толстой. Но читателя заставляют думать, что Рождественский предлагает Толстому подбирать актеров не по кинопробам, а по их послужному списку. (Действительно, недотепы какие: позвали бы Чарли Чаплина! Он известнее.)
Михаил Жаров и сам прошел через беллетризаторскую мясорубку. Восемь страниц его мемуаров уложены на семи, без кавычек, естественно; а те двенадцать строк, где даны кавычки (стр.449), содержат искажения против оригинального текста. Убраны все авторские ремарки, рисующие мемуариста застенчивым, благодарным, даже благоговеющим перед писателем (таким изображает себя Жаров, это его право), и актер предстает развязным, фамильярным, болтливым субъектом:
"Жаров, увидев среди "киношников" Толстого с женой Людмилой
Ильиничной, подъехал к ним, протянул руку" (стр.444).
Подъехал - поясню - на коне. И с коня сунул руку человеку старше себя? А ведь у Жарова просто сказано:
"Я к ним подъехал... Он долго и размеренно тряс меня за
руку" (стр.284).
Крохотная деталь, но показательная. Образ искажен. Не один мемуарист, поднявшись с прокрустова ложа, уготованного ему В.Петелиным, с изумлением констатирует плачевные результаты литературоведческого членовредительства. Так, Юрий Олеша рассказал нам (стр.154-156), как Толстой поделился с ним замыслом: написать "Буратино". Зря старался: его воспоминание ("наиболее дорогое для меня воспоминание о нем",- говорит Олеша) В.Петелин у него отнял и подарил Николаю Никитину.