Двое в океане
Шрифт:
— Так ведь я привык к разному. Некоторые к выводам машины относятся болезненно. Один профессор чуть не разбил блок. Так разобиделся.
Смолин засмеялся, но смех был не столь уж искренний, скорее нервный.
— Я не буян, — сказал с шутливым бодрячеством. — Конечно, ваша машина ехидная штука. Охотно бы ее укокошил. Да бог с ней — пусть живет!
Положил руку на плечо Рачкова:
— Спасибо!
Он поднялся наверх, вышел на кормовую палубу, которую прозвали Бродвеем. После ужина здесь по шершавым доскам, как по тротуару, прогуливаются любители свежего воздуха. Вот она, жизнь корабельная: выхаживают от
У борта столпились молоденькие лаборантки, оттуда доносился бойкий тенорок Ясневича:
— Ну а после банки Шарлотт мы прямиком в Карибское море. Через Наветренный пролив, который между Кубой и Гаити. Потом…
— Гаити! Как красиво звучит! Вы, Игорь Романович, конечно, бывали на Гаити?
— На Таити бывал, а на Гаити еще не приходилось, — с мягкой снисходительностью улыбнулся Ясневич. — Там даже Доброхотова не была. И не могла быть. На Гаити фашистский режим. Диктатура семьи Дювалье. Террор тонтонмакутов.
— Кого?
— Тонтонмакутов. Не слышали?
— Нет! — разом выдохнули лаборантки, подавленные эрудицией заместителя начальника экспедиции.
Просветительную речь Ясневича Смолин не дослушал — навстречу шла Ирина.
— Костя, что с тобой? Поругался с Золотцевым?
— Почему ты решила?
— Почувствовала по тому, как ты держался на совещании.
— Не поругался, а сказал то, что думаю.
Он услышал ее короткий вздох:
— Вот ты так всегда: что думаешь, то и режешь.
— А разве это плохо?
— Когда как. Если режешь, надо всегда помнить, что кому-то больно от твоего лезвия… — И поспешно, словно испугавшись, что обидела, добавила: — Извини, Костя, я тебе не посторонний человек, знаю тебя, вот и тревожусь…
— Вот уж ни к чему! — недобро усмехнулся он. — Тебе бы только тревожиться, все равно за кого. Но за меня не надо! Пожалуйста! Что я тебе?
Ирина опустила голову, с губ слетело чуть слышное:
— Извини!
Всю ночь Смолин просидел в студеном, залитом холодным светом зале, который напоминал ему пещеры в прибрежных айсбергах Антарктиды. Рачков предоставил машину в полное его распоряжение и предложил помочь. Нет уж! Весь новый цикл расчетов он сделает один и только один!
К утру стало ясно, что по крайней мере в трех из наиболее незащищенных разделах работы допущены очевидные натяжки, поспешность в выводах, математическая фантазия, а не математический анализ. Рачков оказался прав. Новичок утер нос метру. Что ж, последняя точка еще не поставлена. А это значит, что без дела Смолин не останется. Тоже благо! И еще один вывод: не пора ли тебе, доктор Смолин, немного смирить гордыню?
После завтрака, зайдя к Золотцеву, он застал начальника экспедиции за странным занятием. Тот сидел за письменным столом и через лупу рассматривал донышко пузатой зеленого цвета бутылки.
— Вот выклянчил у Мамедова, — объяснил он Смолину. — Драгой на дне зацепили. Антропогенная реликвия! Все пытаюсь определить возраст. Но наверняка не меньше пяти столетий, судя по форме. Некто в треуголке вылакал из бутылки последний глоток рома и швырнул за борт каравеллы. Может, сам Колумб. — Золотцев поставил бутылку на стол и с восхищением посмотрел на нее: — Прекрасный экземпляр для коллекции! Видите ли, есть у меня одна страстишка…
— Собираете пустые бутылки? — мрачно поинтересовался Смолин. После бессонной ночи голова была тяжелой, он сейчас не был склонен к болтовне о пустяках.
Золотцев это почувствовал, отодвинул бутылку в сторону, подпер подбородок ладонью, словно готовился к долгой, неторопливой и серьезной беседе, — со Смолиным всегда надо всерьез!
— Слушаю вас.
— Я передумал. Завтра готов быть ответственным за работы на полигоне.
Золотцев озадаченно провел пальцами по глянцевитому выскобленному бритвой подбородку, глаза за стеклами очков пытливо сощурились.
— Значит, поработаем вместе? Я искренне рад. Видите ли, Константин Юрьевич, ненужных станций в океане не бывает. Даже в самых известных местах всегда можно ждать самое неожиданное. Уж поверьте мне, старому моряку. Это же океан! — Он показал рукой на бутылку. — Тоже неожиданность! Сувенир прошлого! И какой!
Опять о своей бутылке! И что она ему далась? Каждый по-своему с ума сходит.
Золотцев вдруг спохватился:
— Кофейку? А? Чашечку хорошего бразильского кофе? Неужели откажетесь?
Это было сказано с такой разоружающей доброжелательностью, что Смолин отказаться не мог.
За кофе Золотцев доверительно сообщил, что не разрешил прибавить еще денек Чуваеву за счет полигона на банке Шарлотт, — план есть план! Это звучало как весьма веский довод: отказал даже Чуваеву! После эксперимента Чуваева «Онега» пойдет, как намечено, в Венесуэлу, в порт Ла-Гуайра, там возьмут двух местных ученых и неделю поработают по просьбе Венесуэлы на ее шельфе. Ну, а потом — домой! Домой! Хватит, намотались, нанервничались. Но если спаркер они все-таки сделают, то можно подумать и относительно Карионской впадины. Он, Золотцев, вовсе не противник нового спаркера, наоборот, он — за поиски, за творчество.
— Так что будем вас с Чайкиным держать в стратегическом резерве, — заключил Золотцев обнадеживающе.
Смолин покачал головой:
— В эти игры я уже не играю. Пускай Чайкин сам доводит до конца. Его спаркер!
Золотцев подождал, не скажет ли гость еще что-нибудь озадачивающее, но тот молчал. Тогда Золотцев потянулся к кофейнику:
— Повторить?
Смолин кивнул и, чтобы отплатить за терпение и радушие, которое встретил здесь, поинтересовался:
— Вы в самом деле коллекционируете бутылки?
Вопрос был явно приятен Золотцеву. Его лицо снова наполнилось светом. Он бросил долгий нежный взгляд на стоявшую на письменном столе историческую бутылку.
— Не для себя! Для школы! В Рязани есть школа, в которой я учился, родом-то я из Рязани. Ну, и много лет собираю в море для своей школы всякую пустяковину — кораллы, морские звезды, ракушки. Вот и бутылку отошлю. Ребята там морской музей создали. Хороший музей! Когда-то на берегах Оки я мечтал о море. Во всем классе был единственным, кто грезил морскими далями. А теперь после того, как появился наш морской музей, половина школьников собирается стать моряками.