Двое в океане

Почивалов Леонид Викторович

Английское короткое и резкое «хард» — «твердый», в его устах прозвучало как окрик.

— У каждого свои взгляды… — примирительно отозвалась Ирина, напуганная откровенной враждебностью шофера.

Тот раскатисто рассмеялся:

— Вот, вот! Свои! Вы правы, синьора! И вам мои очень не понравятся, если я решусь их сейчас высказать вслух.

В его голосе прозвучала почти угроза. Черт возьми, здесь, на Западе, шоферы такси, особенно из престижных транспортных компаний, строго блюдут интересы клиентов и подобным образом с пассажирами не разговаривают. А этот откровенный наглец. Может быть, даже из фашистов. Сколько ему может быть лет? Затылок чуть седоватый.

Наверное, столько же, сколько и Смолину — сорок. Если и фашист, то из новых. Не исключено, что даже из «красных бригад», из тех, кто похитил и убил Альдо Моро. Ясневич в своих опасениях, пожалуй, был не так уж смешон.

— Если бы я знал, кто вы, ни за что бы не повез, — продолжал шофер после томительной для встревоженных пассажиров паузы.

Встречные машины били в лобовое стекло тугим жестким светом, и оттопыренные уши шофера просвечивали, как у кролика. Он не торопясь закурил, не спросив согласия пассажиров. Ирина закашлялась. Смолин возмутился, подался вперед, чтобы сделать наглецу замечание, но Ирина умоляюще прошептала:

— Не надо! Прошу тебя!

Смолин осторожно дотронулся до Ириной руки — она была ледяной. Он крепко сжал пальцами ее хрупкую кисть, чтобы успокоить: не бойся, я с тобой! При этом невольно подумалось, что она непременно поторопится освободить руку. Но этого не произошло. И он почувствовал, как к его груди теплой волной подступила нежность, уже забытая сладкая нежность, которая когда-то согревала его дни…

Машина по-прежнему мчалась с бешеной скоростью, а время, казалось Смолину, превратилось в вечность. Блеск отражателей в придорожных габаритных столбах создавал по бортам машины огненный коридор, где-то в конце его два искряных пунктира сливались воедино, превращаясь в острие, нацеленное в блеклое, так и не напоенное ночной чернотой небо, и чудилось, что именно там, на этом острие, путь их оборвется.

Они с облегчением вздохнули, когда показались окраинные дома Чивитавеккья. Но в город шофер их не повез. Где-то в первом же квартале вдруг резко свернул в сторону, заставив мускулы Смолина мгновенно напрячься, но тревога оказалась ложной. Машина остановилась у бензоколонки.

Шофер бросил:

— Дальше не повезу. Кончилось время, кончился бензин, — усмехнулся, — кончилось настроение.

На этот раз голос шофера звучал уже без вызова, скорее устало, просто констатировал факт: не повезет, и все! На фоне яркоосвещенного павильона заправочной его силуэт — круглая голова, короткая шея, прямые плечи напоминал чугунную тумбу.

Расплатившись, Смолин решил: сейчас он выскажет этому типу все, что о нем думает, но Ирина снова предостерегающе схватила его за руку, шепнула:

— Не надо!

К порту они шли по пустынному шоссе. Им не встретился ни один прохожий. Тротуаров не было, приходилось идти по проезжей части. Двигались медленно, потому что Ирина натерла ногу. Два раза попутные машины останавливались, из них высовывались головы, шоферы предлагали, судя по выкрикам, подвезти, но Ирина наотрез отказывалась — боялась.

Когда идти стало совсем невмоготу, Ирина взяла Смолина под руку.

Он наклонился, заглянул в ее перекошенное мукой лицо.

— Потерпи, Тришка! Потерпи, милая! Хочешь, я возьму тебя на руки?

— Да ты что! — испугалась она. — Нет! Нет! Ни в коем случае!

И в этом решительном отказе прозвучала готовность к обороне, ему напоминали: не переступай границы, мы же договорились!

Теперь они тащились совсем медленно. Ирина заметно хромала. Чтобы отвлечь ее, Смолин сказал как можно непринужденнее:

— А я и не знал, что ты не только по-французски, но и по-английски мастак. Так лихо калякала с этим ублюдком-таксистом! Молодец!

— Понятно, что не знал. Ведь мы с тобой всегда объяснялись по-русски.

— Но не всегда друг друга понимали, — шутливым тоном подхватил он.

Ирина помолчала и вдруг уже серьезно заключила:

— Может быть, потому, что не всегда хотели понять.

Дежуривший у трапа второй помощник капитана Руднев, обычно невозмутимый, на этот раз сокрушенно покачал головой:

— Вы самые последние.

— Разве капитан и начальник экспедиции уже приехали?

— Давно! Сейчас заседают. Затылки чешут. — По выражению лица и по тону, с которым произнес вахтенный последнюю фразу, Смолин понял: что-то случилось.

— Неприятности?

— Не то слово! — Руднев помедлил, словно колебался: говорить или не говорить, и решился: — Лепетухин сбежал…

Действительно, событие было чрезвычайным! Моторист Лепетухин, избивший Женю Гаврилко, находился на судне вроде бы под арестом, но на работу ходил, заменить его было некем, даже кормился вместе со всеми. Конечно, ни о каком его увольнении на берег и речи не могло быть. Видимо, капитан и ездил в посольство, чтобы посоветоваться с консулом, как поступить с Лепетухиным дальше — отправить ли в Союз через посольство, сдать ли на попутное советское судно или продержать на «Онеге» до конца рейса. Дело непростое: попадает под уголовную статью. А Лепетухин, не дожидаясь решения своей судьбы, воспользовался тем, что вахтенный у трапа вечером отлучился на минуту, и сиганул вниз с чемоданчиком в руке. И поминай как звали! Понятно, на судне — ЧП! Да еще какое! На капитане лица нет.

Обо всем этом Смолину и Лукиной рассказал в подробностях уже Крепышин, как всегда неожиданно возникший, как только они поднялись на борт.

— Представляете, в каком раздрызге наш шеф! — Голос ученого секретаря был как обычно исполнен бодрости и оптимизма, словно он радовался тому, о чем сообщал.

Оказалось, дело не только в Лепетухине. Золотцев уже из Рима ехал злым. Переговоры в университете были прохладными. И все потому, что два года назад в Чивитавеккья заходило какое-то наше исследовательское судно из другого ведомства. Начальство той экспедиции отправилось в Рим, вошло в контакт с университетом и получило то, на что рассчитывало: с ними всерьез беседовали, показали город, устроили банкет. Наши в гостях наобещали с три короба — сотрудничество, обмен информацией, книгами… Но, вернувшись домой, ничего не сделали, даже на письма не отвечали. И сейчас Золотцеву напрямик заявили: «Опять поговорим, время потратим, а толку не будет!» Золотцев был взбешен, в дороге ругался: «Попрошайки! Все из-за банкетов, сувенирчиков да дармового транспорта для экскурсии». Грозился в Москве непременно добраться до безответственных болтунов, вывести их на чистую воду.

Крепышин засмеялся:

— Все это слова, слова, слова! Разве захочет наш шеф в Москве кого-то выводить на чистую воду? Да зачем ему это нужно? На старости лет покой дороже…

Проводив Ирину до каюты, Смолин медленно шел по коридору, не зная, куда себя деть. Было уже поздно, но спать не хотелось, еще не прошло возбуждение после столь богатого событиями дня, и хорошо обжитая каюта вдруг представилась одиночной камерой.

Он поднялся палубой выше и в коридоре услышал стук пишущей машинки. Постоял в неуверенности перед дверью и решительно постучал.