Двое в океане
Шрифт:
Солюс сидел за столом перед портативной машинкой и двумя пальцами выстукивал текст. Оторвавшись от работы, быстро обернулся и встретил Смолина своей всегдашней приветливой улыбкой.
— Что это вы на ночь глядя засели за труд? — поинтересовался Смолин.
— Мне времени терять нельзя. — Старик показал на пачку листов с отпечатанным текстом. — Вот пишу!
— Что-нибудь научное? О любезных вам липидах?
Академик склонил голову набок, смешно шевельнул верхней губой с торчащим над ней ржавым ежиком усов:
— Вот и не угадали!
— Я слышал, вы встречались с Нансеном, Амундсеном, Горьким, были учеником Павлова…
— Много с кем встречался. За восемьдесят лет кого только не встретишь!
— Все это интересно и важно. Особенно для молодых.
— Вы думаете? — посерьезнел Солюс. — Не знаю, не знаю. Пишу просто так. Даже ни с кем не договорился об издании. Говорите: «Для молодых»… А нужно ли им все это? Молодых сейчас другое волнует.
— Вы правы, — согласился Смолин, вспомнив своего пасынка Генку. — И даже трудно понять, что именно.
Академик встал, переставил стул, чтобы сидеть напротив Смолина и глядеть ему прямо в лицо.
— И все-таки я полагаю, любезный Константин Юрьевич, мы не должны молодых судить слишком строго… Нет! Не так! Надо, надо их строго судить! Но одновременно строго судить и себя, старшее поколение. За них, молодых, ответственность несем мы. Мы их творим по своему образу и подобию. Так что прежде чем ткнуть разоблачительным перстом в молодого, подойди к зеркалу и обрати взор на себя. К сожалению, мы, старшие, сами порой показываем детям и внукам далеко не лучшие образцы. Нравственность не передается с генами или, как вы сказали, с моими любезными липидами, она прежде всего наследуется через пример. Какими мы их сделали, такими они и стали. Это относится к нашей эпохе, это же относилось и к эпохам тысячелетней давности.
— Но ведь так можно с молодых снять всякую ответственность вообще. Вы, мол, не виноваты! Это мы, старшие, создали вас такими. Возьмите, к примеру, этого самого Лепетухина. Кому здесь, в Италии, нужен этот кретин? Прежде чем бежать, пораскинул бы мозгами — кому нужен?!
— Какой Лепетухин? Куда он сбежал? — не понял Солюс.
Значит, академик не знает о случившемся. Ну и ладно, нечего старику трепать нервы на ночь.
— Бог с ними со всеми, — поспешно сказал Смолин, уводя разговор в иное русло. — Лучше расскажите, как вы провели день. Гуляли или работали?
— Прошелся немного. А вы тоже ходили?
Смолин почувствовал, как кровь ударила ему в лицо. Солгать он не мог.
— В Рим ездил…
Солюс искренне обрадовался.
— Хорошо! Очень хорошо! Прекрасная поездка!
— В первый раз в жизни! — уточнил Смолин.
Солюс примолк на минуту. Потом тихо, будто самому себе, промолвил:
— Всякая новая поездка в Рим кажется первой в жизни. Уж таков этот город!
— Жаль, что вам не пришлось съездить тоже! — не удержался Смолин.
Солюс обратил лицо к иллюминатору, задумчиво посмотрел в размытую огнями забортную темень:
— Жаль, конечно! Это была моя последняя возможность попасть в Рим… Больше уже не соберусь. Да и врачи не пустят. В этот раз с превеликим трудом пустили.
Он потрогал на столе пачку бумаги, зачем-то передвинул ее на другое место, взял карандаш, машинально покрутил в руках.
— Видите ли… в Риме на старом кладбище Верано похоронен близкий мне человек…
Глава восьмая
ПОНЯТЬ — ПРОСТИТЬ
Гости прибыли неожиданно, перед самым обедом. По спикеру объявили, чтобы Смолин, Крепышин и Лукина немедленно явились в каюту начальника экспедиции.
В салоне каюты стол в честь гостей был уже накрыт. На тарелочках разложены деликатесные закуски. Болотцев извлек из холодильника свой НЗ, предназначенный для представительских целей.
По лицу начальника экспедиции можно было понять, в каком приподнятом настроении он находится, несмотря на то, что на судне неприятность — бегство моториста. Еще недавно Золотцев опасался, что в связи с международной обстановкой американцы не приедут вообще и совместный эксперимент сорвется. Теперь оставалось ждать только канадца — он прислал телеграмму: присоединится к экспедиции в Танжере.
Старшим по возрасту был небольшого роста сухонький джентльмен. Кажется, весь он состоял из крупных складок морщин, как проколотый воздушный шарик: тяжкие морщины рассекали его лицо, шею, кисти рук. Американца можно было принять за дряхлого старца, если бы не прямая спортивная фигура и широко распахнутые мальчишески озорные глаза. Смолин ощутил уверенное, по-молодому сильное пожатие руки. Этим свойским пожатием он как бы предлагал: считай меня своим парнем и будь со мной накоротке. Типичный американец, отметил Смолин, из тех, с которыми нетрудно подружиться. Приглядевшись к профессору Томсону, Смолин подумал, что он, пожалуй, похож на постаревшего Тома Сойера.
Его напарник, возглавляющий группу, был значительно моложе. И если Томсон не мог похвастаться обилием растительности на голове, то этот имел ее в избытке. Свой возраст он тщательно закамуфлировал густой бородой и свободно ниспадающей на плечи шевелюрой. И все-таки ему можно было дать не больше тридцати, если судить по статной и гибкой фигуре.
— Клифф Марч, — представился он Смолину, и в густых зарослях между усами и бородой будто взорвалась ослепительно яркая, точно отмеренная, вполне стандартная улыбка, которая у американцев отрабатывается с детства.