Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
После обеда вконец разомлевшего Ефимку увели в баню, как и в прошлый раз, когда он вымазал дегтем баюковские ворота.
Через несколько минут к дверям бани подошел Маркел, послушал храп Ефимки и, подозвав к себе невесток, спросил:
— Спасова брага хороша удалась?
— Уж так-то, тятенька, удалась, что быка с ног свалит! — похвасталась Матрена.
— Вот как! Молодцы бабы! — похвалил Маркел. — Этой самой бражкой пусть наш гостенек и опохмелится, когда встанет.
— Ежели как по прошлому разу, так он только к ночи проспится, — сказала Прасковья.
— Да и пусть его — к ночи так к ночи… Христос с ним, — благодушно согласился Маркел, а потом сказал ласково: — Вот что еще, сношки дорогие… проведайте-ко, что деется на баюковском дворе — правда ли, что Степка свиней ныне колоть задумал?
Вечером обе снохи выследили: у Баюковых действительно уже закололи двух свиней, туши опалили и стащили в погреб. Матрена, кроме того, видела, как Степан смазывал колеса телеги, проверял сбрую — и, видно по всему, на рассвете собирается ехать на базар в город.
— Вот и ладно. Спасибо, сношеньки, — опять непривычно ласково произнес Маркел.
После ужина свекор приказал снохам:
— Мы с большаками еще посидим, а вы, бабы, лучше ступайте себе подале… Сколь времени к пряже не притрагивались, барыни какие!.. Ну, ступайте, и чтоб я не видал вас!
Снохи послушно пошли в огород и сели за пряжу на банной завалинке. Пряли молча, но беспокойство брало свое, нитка крутилась вяло.
— Это что ж у наших мужиков попритчилось? — наконец прервала молчание Матрена. — Знаешь что? Пойду-ка я послушаю, о чем это они так разговорились. Я тихохонько из кладовушки продух вытащу и все как есть услышу! — и Матрена решительно встала.
Вернулась Матрена, трясясь от страха.
— Слушай-ко, слушай… страсти какие! Наши-то Баюкова… убить… убить хотят… своими ушами слышала! Ефимку-дурака хотят сговорить, чтобы Баюкова из ружья ухлопал… Ой, что и будет…
Прасковья уронила веретешку, побледнела и дрожащей рукой перекрестилась.
— Царица небесная… прости нас грешных… святые угодники, молите бога о нас… не карайте души наши…
Прасковья упала на колени и начала земно кланяться, бормоча про себя молитвы. Потом подняла глаза на бледную, трясущуюся Матрену и осудила:.
— А ты что зря стоишь, пошто не молишься?.. Ох, вижу, не любишь ты богу молиться, Матрена.
— Что ты, что ты! — испугалась Матрена. — Вона, видишь, на коленки падаю… кланяюсь земно.
Матрена, стуча зубами, принялась отбивать поклоны. Наконец обе устали и сели опять за пряжу. Но руки дрожали, нитка не сучилась. Матрена все-таки не вытерпела и зашептала:
— Ну, ты только уразумей, что они удумали-то… страсти-то какие!
Прасковья уже снова мусолила палец, крутила нитку и нашептывала строго:
— Молчи ты… ну… Наше дело женское, подначальное. А с Ефимки-дурака бог спросит… Хоть бы уж только разор нашему двору да нелады эти кончились! Только об этом и дума. Господи-владыко, прости нас, грешных!
Наконец дверь в доме отворилась, и Маркел показался на крыльце, спокойно поглаживая бороду. Заглянув в огород, он спросил:
— А что, бабы, гостенек наш еще не проспался?
Матрена сказала дрожащими губами:
— Нет, тятенька… храпит вовсю.
— Н-ну… Христос с ним!
Маркел подозрительно пошарил вокруг сузившимися, как шилья, глазами.
— Вот что, бабы… — медленно произнес он, — когда те, нелюбые, домой воротятся, ничего им не говорить… насчет браги, насчет гостя… А гость хоть и пьяница, хоть и дурак, а свидетель. Суд, однако, близится, бабоньки, так нельзя об Ефимке забывать, угостить надо получше. Как проснется Ефим, так бегите за мной — я сам гостю дам бражкой опохмелиться. То-то, бабоньки.
Марина вернулась с реки поздно, когда уже почти стемнело. Пока она развешивала тяжелые половики, приехал с лесосеки Платон. Оба чувствовали такую безмерную усталость, что даже голод не мог перебороть ее. Ели они почти в полусне и после ужина сразу легли спать, ничего не зная и ни о чем не подозревая.
Незадолго до возвращения Марины и Платона проснулся беспутный Ефимка. Едва поднял он с лавки всклокоченную, будто налитую свинцом голову, как в дверях бани показался Маркел с бутылью браги в руках.
— Как спал, молодец-удалец?
— Опохмелиться бы… — прохрипел Ефимка.
— А вот тебе и бражка, голубок!
Маркел взболтнул бутыль, и оттуда пахнуло таким сладким и крепким духом, что Ефимка забыл обо всем на свете. Он так опохмелился «спасовой брагой», что опять без памяти повалился на лавку.
— Ой, тятенька… не лишку ли он хватил? — оробело спросили сыновья, глядя на распростертого на лавке Ермачихиного сына: если бы не храп, Ефимку можно было бы принять за мертвого.
— Нет, не лишку, — ответил Маркел. — Этакой прорве столько и надо. На заре растолкаем его, а как вот он еще нашей бражки хлебнет, так уж совсем на стенку полезет!..
Когда все затихло на корзунинском дворе, опять один на один упорно убеждал Маркел темноликого Спаса поторопиться с помощью и простить ему грех, взятый на душу.
— Так ведь, Спасе пресвятый, на неугодного тебе— на безбожника руку поднимаю, — оправдывался Маркел перед Спасом, как перед сообщником. — Ведь он, ненавистный, лба не покстит, христиан православных не уважает, грешник поганый, и без меня бы, боже всеблагий, адов огонь такому бесу бы уготован, кипеть ему, безбожнику, в котлах адовых… Все равно пропащий он, и тобой, милостивец, проклят во веки веков… А нам, Корзуниным, этот Баюков хуже кости в горле, верь мне, Христе-Спасе!.. Погубитель он наш, враг наш лютый… Либо ему, либо нам погибать… не уживемся мы рядом на земле… А ты, господи, простишь меня, раба твоего верного, не допустишь сраму моего…