Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Владей, пожалуйста!.. Только чтоб не она тобой владела! — отрезала Олимпиада. И, будто чувствуя, что сильно задела его, сказала еще резче: — Но вообще… я ненавижу эту… мужицкую душу!
Вдруг она топнула изо всей силы, а глаза заблестели злыми слезами.
— У-у, жадность эта деревенская, мужичья! Прежде я ее никогда не видала и не знала… И до чего я ее ненавижу — как стена человека обступила!.. Вот и тебя тоже…
— Ладно, — утомленно выдохнул Степан, — будет Олимпиада, хватит с меня… довольно уж, наслушался.
Глаза его потухли, губы сжались. Домовница даже пошатнулась — так ударило ее крепко жалостью к Степану. Но отступать уж было никак невозможно. «Поддамся сейчас — потом ничего не выйдет!»
И тут вмиг надумала она конец этому тяжелому разговору. Выдержав взгляд Степана, она дернула его за рукав.
— Баюков… Степа… слушай. Помнишь, ты мне рассказывал, как всегда хвалил тебя командир, тот самый, которого сам Ленин знал?
— Ну… помню.
— Помнишь, ты рассказывал, что тебя и за то бойцы уважали, что тебя боевой командир хвалил? Помнишь?
— Ну? И что же, что же? — спросил Баюков и посмотрел на нее сбоку, не зная, куда опять гнет эта удивительная деваха. А она допрашивала, сияя большими глазами.
— Ну а скажи, скажи… ты Ленина-то уважаешь? Любишь Ленина-то?
— Смешная… Чего же спрашивать об этом?.. Лучше людей еще не бывало на свете, как Ленин.
— Ну вот, вот… — заторопилась домовница, а глаза все сияли и уговаривали. — А если бы Ленин жив был? Пришел бы вот к тебе товарищ Ленин, да и посмотрел… Похвалил бы он тебя сейчас или нет? Как ты думаешь?
Она заглядывала ему в глаза, требовательно посмеиваясь.
— Похвалил бы тебя Ленин, сказал: «Пр-ра-виль-но, товарищ Баюков, набивай карман крепче…» Или совсем иначе бы сказал? Ну, как ты соображаешь об этом?
Степан шумно вздохнул, отводя глаза.
— Ох!.. Ну и хитра!
Сунул руки в карманы и, выходя из комнаты, застучал сапогами по лестнице, будто вовсе не желая видеть, какое сейчас у домовнииы лицо.
Ходил, посвистывал, ухмылялся.
— Ну и хитра-а!
Но внутри, как уже не однажды бывало в эти дни, будто что-то раздалось и беспокойные мысли тянуло куда-то, как лодку под ветром, с волны на волну.
А домовница, точно нарочно оставив его наедине с этими мыслями, занялась всякими мелкими делами: полила цветы на окнах, потом, раздув утюг, начала гладить сатиновые рубахи Степана и Кольши, — и все это она делала удивительно неслышно, красиво и ловко, что и на этот раз заметил про себя Баюков. Ее легкая фигурка в ярко-синем ситцевом платьице с белым горошком, русые подстриженные волосы, мягко лежащие вдоль чуть порозовевших щек, ее то чуть прищуренный, то озабоченно опущенный, то словно солнечный лучик, брошенный в его сторону, взгляд голубых глаз — все притягивало к себе Степана, и каждая его мысль неразлучно шла как бы рядом с Липой.
Она же, закончив все дела, наконец принесла плетеную в виде коробки корзинку с крышкой, где всегда держала вещи для чинки и штопки, и уселась на своем любимом месте, на верхней ступеньке крыльца, прислонясь плечом к стене. Краем глаза Степан увидел, что она штопала его старую рубаху. Выцветшая старая рубаха, словно только оттого, что лежала на коленях Липы, казалась ему легкой и светлой, как облачко. Сейчас эта забота Олимпиады о нем Баюкову особенно понравилась, даже растрогала. Он подумал: «Вот… шьет, будто простое дело, а тебе приятно… Да и что ни возьми на моем дворе, все хорошо, что Липой сделано, о чем она заботилась. Липа, Липушка, да ведь без тебя и двора своего и жизни своей я и представить себе не могу!» Нет, нет, он уже ни капельки не сердится на нее. Ему хочется сесть с ней рядом, прижаться к ней…
— Что же, иная дума дела стоит! — быстро сказала домовница, будто готовилась услышать эти слова, и подняла к Баюкову ласково усмехающийся взгляд голубых глаз, который он ожидал встретить.
— Может, что сделать для тебя нужно? — спросил Баюков, присаживаясь рядом и несмело касаясь ее плеча.
— Но в чем же ты можешь мне здесь помочь? — спросила она, посмотрев на Степана добрым, все понимающим взглядом, и кокетливо поиграла в воздухе иглой с белой ниткой.
— Впрочем, можешь помочь. В шкафчике книжка лежит, что ты в городе купил…
— Да, да… Максим Горький «Рассказы». Опять почитать тебе вслух?
— Почитай, я буду работать.
За ужином Липа заговорила ласково, но требовательно:
— Я прошу тебя, Степан Андреич, назначить день, когда поедешь на базар всякое добро продавать, чтобы Марине корову купить. Ну… когда это будет?
«Так и жмет!» — усмехнувшись про себя подумал он, но вслух сказал:
— Дай хоть передохнуть, подумать… Я вот военный человек, а и то, видишь, передышки запросил.
— Ну, ну… за Красную Армию не прячься! — лукаво погрозила Липа. — Хорошие дела, сам понимаешь, не квасят, а торопятся выполнить скорее!
— На этой же неделе срок определим, — обещал Степан. — С общественными делами надо это дело сообразовать — ведь о тракторе сейчас хлопочем. Согласна?
— Еще как согласна! — ответила Липа, просияв ему навстречу своими нежными глазами.
На сеновале, накрывая холстиной свою душистую постель, Кольша рассказывал старшему брату:
— Ныне, под вечер, когда ты еще у Демида был, видел я, как Марина к нашему огороду подходила. Плакала сильно. Ревет прямо как телушка.
— Что-то, помнится мне, ты на Марину прежде жаловался, — усмехнулся Степан.
Кольша возразил серьезно:
— Так прежде все по-иному было. Слышь, Степа… не кормят даже ее толком Корзунины… Марину-то. «Мучают, говорит, они меня и Платона». А Липа ей говорит: «Не спуталась бы с ними, у настоящих бы людей совета спросила, не было бы у тебя горя такого». Ну, утешала она Марину, уговаривала, молока, пирога ей дала. А Марина тут меня увидела и говорит: «Не сердись на меня, Кольша, сама не знала, что делала тогда…» Слышь, Степа, прямо не узнать Марины-то: грязная, худая, а глаза такие, будто десять лет не спала… «Я бы, говорит, Степану в ноги поклонилась, чтобы простил меня, из-за меня ведь все горе пошло». А Липа сказала, что довольно Марине унижаться, да и не требуется. «Степан, говорит, и без твоих земных поклонов все поймет… они, оба брата, говорит, — Кольша довольно фыркнул, — люди душевные. А Степан Андреич, говорит, ведь человек на отличку, большевик!.. Может, говорит, поначалу и тяжело ему будет совсем по-иному дело решать, да своим же дворовым добром поступаться… а все-таки, все-таки…»